Бессмертный избранный - София Андреевич

Унна как будто не говорила, а читала написанные где-то в ее разуме слова. Слова, которые теперь засели и у меня в голове — все до единого.

— Теперь ты тоже их запомнил, — говорит она, и я киваю, потому что это действительно так. — Разве это не страшно, Цилиолис? Разве нет?

Но я ей не отвечаю. Прорицание или нет, никто больше не должен услышать этих слов, пока они не сбудутся. Иначе будет беда.

— Мы не можем предупредить Серпетиса. — Я поднимаюсь и подхожу к трубе, которая идет через каморку вверх. Это труба из кухни, и от нее хоть немного да веет теплом. — Мы не успеем, и мы не станем. Слишком большой риск. Даже если мы кого-то наймем за деньги, которых у нас, кстати, нет…

Унна торопливо роется в кармане корса:

— Погоди, пока не забыла.

И протягивает мне мешочек с денежными кольцами.

— Правитель очень мало дает Инетис на личные нужды, — говорит она. — Энефрет напугала его, но не настолько сильно. Здесь немного, но это все, что мы смогли собрать.

Унна краснеет — ей не по нраву обсуждать правителя, а тем более, осуждать его. Но она права. Не знаю, чего ожидала она или Инетис, я после того, как Энефрет одним движением мизинца показала, на что способна, ждал страха, благоговения, уважения.

Мланкин сделал, как она сказала — оставил при себе определенного наследника, который вот-вот поведет в бой свое первое войско, принял и оставил при себе жену, которая вот-вот родит ребенка.

И когда Энефрет не вмешалась и не потребовала большего, Мланкин сделал все так, как захотел. Инетис стала пленницей в доме, с хозяином которого делила ложе, а определенный наследник занял место ребенка, который до этого считался любимцем правителя.

— Вовремя, — говорю я, принимая деньги. — Ты даешь их мне или даешь их для того, чтобы я отправил кого-то к Серпетису?

Лицо Унны вспыхивает ярким румянцем, и я понимаю, что зря задал этот вопрос.

— Инетис не распоряжалась насчет этого, — говорит она, тем не менее, спокойно. — Она просто передала мне их.

— Если Мланкин узнает о том, что Инетис прорицает, он убьет ее, — говорю я, прислоняясь спиной к теплой трубе и возобновляя разговор о том, что нас волнует. — Сразу после рождения ребенка. Ей лучше молчать. Нам всем лучше молчать о том, что мы знаем. Тем более, осталось недолго.

Ей есть что сказать, но она меня слушает, не перебивая.

— Даже во времена магии прорицание считалось шарлатанством, — говорю я, пожимая плечами. Она должна это помнить. Мланкин рассвирепеет, если мы заикнемся при нем о предсказании будущего. Даже самые лояльные к магии правители не признавали прорицателей, вещавших о том, что вот-вот наступит бесконечная ночь, и солнце перестанет всходить на восходе, и из земли восстанут великаны, и настанет время чарозема… Даже моя мать считала прорицание выдумкой, а она была сильнейшим магом в Тмиру. — Это звучит как безумие. Нас поднимут на смех, а потом сожгут на кострах. Вместе с Инетис, когда она родит.

Унна снова подходит к камню, на котором сидела, и тяжело опускается на него. Я вижу, как беспомощность заставляет ее плечи опуститься, слышу, как она вздыхает — так, словно собирается с силами.

— Это прорицание сбудется, — говорит она. — Инетис тоже так считает. Инетис верит тому, что говорит ее сын. И я тоже.

Она поднимает на меня глаза.

— Асклакин знал моего Мастера. Он знал о том, что происходит в лесу, и побольше моего. Потому он и разрешил так запросто Мастеру забрать меня из клеток. Он может поверить нам. Мы должны попробовать, Цилиолис. Мы не можем допустить, чтобы их всех там просто перебили…

— Мы не сможем покинуть Асму, — снова повторяю я то, что она и без меня хорошо знает. — Инетис умрет, если мы окажемся далеко от нее.

— Я уверена, Энефрет защитит нас, — говорит она, глубоко вздохнув перед этим, словно человек, бросающийся в воду с головой, и поднимается.

И я уже знаю, что она задумала.

— Нет, — я преграждаю ей путь, схватив за плечи, и Унна испуганно вскрикивает, когда я вдруг оказываюсь совсем близко. Я заставляю ее посмотреть на меня, может, сжимая чуть сильнее, чем нужно, но я не могу отпустить ее — их — на верную смерть. — Вы не можете покинуть Асму. С чего вы решили, что это выход? Инетис совсем спятила? Ей скоро рожать. И я не собираюсь возвращаться в Шинирос, ни с вами, ни без вас…

— Это приказ, Цилиолис, — говорит она, чуть не плача, и я понимаю, что не беспомощность давила ей на плечи. Она пришла не просить о помощи, а передать мне приказ Инетис, моей сестры и владетельницы земли от неба до моря и до гор.

Инетис приказала мне, но даже если бы этого не было, если они пойдут, мне придется идти с ними, или она умрет.

Я отпускаю Унну и бессильно отступаю, качая головой. Инетис, должно быть, сошла с ума. Чего она хочет добиться, чего она может добиться, открыв всей Асморанте правду?

— Мланкин не сможет убить ее, если прорицания начнут сбываться, — говорит она. — Люди не позволят отнять у них эту надежду.

Надежду? Она только что рассказывала о беде, которая ожидает Цветущую долину, о какой надежде речь?

— Это означает открыто выступить против него, — говорю я. — Если Инетис покинет дом своего мужа без его согласия, это конец.

— Да.

— Это может погубить ее, — говорю я.

Унна подходит близко — теперь уже сама, и глядит мне в глаза. Этот взгляд говорит мне многое, и не только о ее привязанности к Инетис, которая, как я понимаю, становится все крепче теперь, когда они проводят вместе дни и ночи. Он говорит мне самое главное — правду.

Унна влюблена в Серпетиса — я не замечаю этого, но Инетис говорила, что ее чувства к нему видны как на ладони. И ее сердце наверняка сейчас с ним, и это о нем она едва не плакала, когда пришла сюда. Но не Серпетиса надеется Унна спасти с помощью прорицаний.

Она хочет спасти только Асморанту. Только ради Цветущей долины она поддерживает это поистине безумное решение Инетис. Безумное — потому что оно может погубить не только ее, а нас всех, но ни если мне и Унне терять нечего, то Инетис есть, за что держаться, и я использую это, как последнюю попытку заставить их одуматься.

— Мланкин заберет у нее Кмерлана. Он заставит ее вернуться угрозами.

Лицо Унны на мгновение озаряет внутренний свет, и она почти улыбается.

— Кмерлан — храбрый мальчик, — говорит она. — Он пойдет с нами.

И я понимаю, что проиграл.

После ухода Унны я не нахожу себе места.

Легче сказать, чем сделать. Легче представить, чем решиться.

После бездействия, ожидания и смирения — непокорность, сопротивление, побег.

Я собираю свой скудный скарб и плачу за комнату хозяину в последний раз. Он разочарованно разводит руками — как раз к вечеру должны привезти новую шкуру, крепкую, теплую, хорошую. Очень жаль, что благородный решил их покинуть. С границы никаких новостей, все по-прежнему. Конечно, благородный может остаться до вечера, постой оплачен за целые сутки.