Детство - Карл Уве Кнаусгорд

— Ну, вот, — сказал я.

Вообще-то мне не разрешали самому включать ни телевизор, ни большой радиоприемник, стоявший на полке у стены. Если я хотел что-нибудь посмотреть или послушать, то должен был просить папу или маму, чтобы они включили. Но сейчас-то я включил телевизор для бабушки и дедушки, вряд ли папа стал бы против этого возражать.

И вдруг экран резко вспыхнул. Все цвета смешались. Затем что-то сверкнуло, раздался громкий хлопок, и экран почернел.

Ой, что же это!

Ой, только не это! Только не это!

— Что это с телевизором? — спросила бабушка.

— Он сломался, — ответил я со слезами на глазах.

И сломал его я.

— Ну, что ж, — сказал дедушка, — бывает. Вообще-то мы больше любим слушать новости по радио.

Он встал с кресла и старческой походкой просеменил к приемнику. Я ушел к себе в комнату. Холодея от страха и чувствуя подступающую тошноту, я лег на кровать. Ощутил разгоряченной кожей прохладу покрывала. Я взял из кипы комиксов на полу следующий выпуск. Но мне не читалось. Скоро он войдет в гостиную, подойдет к телевизору и включит. Если бы я сломал его, находясь один, то мог бы сделать вид, будто я ни при чем, что телевизор сам сломался. Но, скорее всего, он бы все равно понял, что виноват я, на такие вещи у него был безошибочный нюх, ему достаточно было только взглянуть на меня, чтобы догадаться, что тут что-то нечисто, и тотчас же понять, что к чему. А сейчас и вовсе невозможно было притвориться, что я ни при чем, раз это случилось при бабушке и дедушке, они расскажут ему, как это произошло, и, если я попытаюсь скрыть правду, это только ухудшит мое положение.

Я поднялся с подушки и сел. Желудок точно сдавило, но это не было похоже на то мягкое и горячее ощущение, которым заявляла о себе болезнь, тут было что-то холодное и жесткое и давило так больно, что никакие слезы не растопили бы эту тяжесть.

Какое-то время я сидел и плакал на кровати.

Был бы Ингве дома! Тогда я мог бы какое-то время отсиживаться у него в комнате. Но он ушел купаться со Стейнаром и Коре.

Ощущение, что у него в комнате, несмотря на то что там никого нет, я как бы приближусь к нему, заставило меня подняться с кровати. Я отворил дверь, осторожно прошел через коридор и шагнул в его комнату. Его кровать была покрашена в синий цвет, моя была оранжевая, как и шкаф — у него он был синий, у меня — оранжевый. Там пахло Ингве. Я подошел к кровати и сел на нее.

Окно было приоткрыто!

Я и не надеялся на такую удачу. Так я мог слышать с террасы их голоса, между тем как они не догадываются, что я здесь. Если бы окно было закрыто, я не мог бы открыть его, не выдав себя.

Папин голос равномерно гудел то громче, то тише, как это бывало, когда он находился в хорошем расположении духа. Иногда раздавался высокий мамин голос, он звучал мягче. В гостиной бормотало радио. Почему-то мне представилось, что бабушка и дедушка заснули и спят в креслах с раскрытым ртом и закрытыми глазами. Наверное, потому, что так они иногда спали при нас в Сёрбёвоге.

Снизу донесся звон посуды.

Что это — они уже убирают со стола?

Да, так оно и было, потому что скоро послышался стук маминых каблучков, она шла вокруг дома к парадному крыльцу.

Тогда я успею поговорить с ней наедине! Расскажу ей, чтобы она узнала первой!

Я дождался, когда внизу отворилась дверь. И когда мама поднялась по лестнице, неся в руках поднос с чашками, блюдцами и блестящим кофейным термосом с красной крышкой на подставке из бельевых прищепок, которую смастерил Ингве на уроках труда, я встретил ее в коридоре.

— Такая хорошая погода, а ты в доме? — удивилась она.

— Да.

Она сделала шаг, чтобы пройти дальше, но вдруг остановилась.

— Что-то случилось? — спросила она.

Я опустил глаза.

— Что-то плохое?

— Телевизор сломался, — сказал я.

— Вот беда, — сказала она. — Такая неприятность. А бабушка и дедушка там, в гостиной?

Я кивнул.

— Пожалуй, я их позову на террасу. Вечер просто чудесный. Приходи и ты, хорошо? Там еще есть сок, можешь попить.

Я помотал головой и пошел снова к себе в комнату. Остановился в дверях. Может, правда лучше пойти к ним на террасу? При всех он не будет начинать, даже если узнает, что я сломал телевизор.

Хотя, впрочем, мог и наоборот, еще больше разозлиться. В прошлый раз, когда мы были в Сёрбёвоге, Хьяртан при всех рассказал за обедом, что Ингве подрался с соседским мальчиком, Бьёрном Атле. Все посмеялись, и папа тоже. Но когда мама ушла со мной в магазин, а кто остался в доме, прилегли отдохнуть, и Ингве устроился читать в кровати, к нему пришел папа, поднял за шиворот с кровати и так ему поддал, что он отлетел к другой стене, за то, что подрался.

Нет, уж лучше побыть тут. Когда бабушка или мама скажут, что телевизор сломался, его злость, может быть, пройдет, пока он сидит с ними.

Я снова лег на кровать. В груди пробежала дрожь, слезы снова хлынули из глаз.

О-о-о! О-о-о! О-о-о!

Сейчас он придет.

Я это знал.

Скоро он придет.

Я лежал, закрыв ладонями уши и зажмурив глаза, стараясь думать, что ничего не происходит. Только темнота и собственное шумное дыхание.

Но тут же, почувствовав свою беспомощность, я вскочил на колени и стал смотреть в окно, где все было залито светом, крыши домов блестели под солнцем, а окна сверкали в его лучах.

Внизу открылась и захлопнулась дверь.

В паническом страхе я оглянулся назад. Встал, подвинул к письменному столу стул и сел.

Шаги по лестнице. Поступь тяжелая. Это он.

Я не усидел спиной к двери и снова встал, пересел на кровать.

Он распахнул дверь. Вошел в комнату, остановился у порога и посмотрел на меня.

Глаза его сузились, губы были сжаты.

— Ты что тут делаешь, малый? — спросил он.

— Ничего, — сказал я, опустив голову.

— Смотри на меня, когда говоришь со мной! — сказал он.

Я поднял глаза, посмотрел на него, но не выдержал и снова опустил голову.

— Ты что, оглох? — спросил он. — Смотри на меня!

Я посмотрел на него. Но заглянуть в глаза не посмел.

В три шага он вдруг подошел ко мне, схватил за ухо и стал крутить, одновременно поднимая меня с кровати.

— Разве я разрешал тебе включать телевизор? — сказал он.

Я только всхлипнул и ничего не ответил.

— ЧТО Я ТЕБЕ СКАЗАЛ? — повторил он, еще сильнее закручивая ухо.

— Что м… м… м… мне не… нельзя его включать, — сказал я.