Калечина-Малечина - Евгения Некрасова

— …дробь во-семь! — это выросшая громко говорила по телефону рядом.

Катя узнала её — тётя Оля жила на двенадцатом и часто спускалась к ним в халате ругаться про телевизор, фен и крики. Давно, когда родители пропадали в Гулливерии, а бабушка занималась работой или своим домом, мама просила тётю Олю присмотреть за Катей. Та спустилась два или три раза, а потом сказала, что это стоит каких-то денег. Тогда мама бросила учёбу. Катя очень обрадовалась — соседка заставляла её зубрить молитвы, ходить на цыпочках и есть на обед селёдку, которую приносила с собой. Селёдка была в банке, походила на спящую змею с порванной шкурой и плохо пахла.

Катя катится-колошматится. Нет! Катя вывязывает и довязывает. Катя решила, что у неё нет времени досматривать, что будет со старшеклассницей дальше. Она оставила выросших и заспешила к своему подъезду.

Дома Катя первым делом позвонила маме с домашнего, сказать, что она пришла. Та звучала отчаянней и рассеянней, чем обычно. Катя испугалась, что это из-за неё, но маму явно занимало что-то другое — рабочее, она быстро завершила разговор, и Кате стало спокойнее. Она поглядела на часы. До понарошистого вечера, когда приедет мама, оставалось четыре с половиной часа. До настоящего, когда вернётся папа, — шесть с половиной. Нужно было наесться. Катя разогрела в микроволновке рис с рыбой, которые остались после вчерашнего ужина. Рыбы было больше, чем риса, — они как будто поменялись местами. От еды сильно заслипались глаза и потеплело в голове. Катя подставила табурет под навесную полку, слазила за маминой банкой растворимого кофе, вскипятила чайник и заварила себе коричневой воды с сахаром. Хоть и три сладких кубика, но очень горчило. Кате нравилось делать что-то выросшее, но пить такое невероятно трудно, и она вылила недопитую половину в раковину.

Времени до вечера осталось уже на сорок минут меньше. Катя разложила перед собой клубок, связанный с ним нитками красный шерстяной кругляшок и крючок. Погладила всех их, словно пытаясь приручить. Потом взяла всё в руки и поняла, что не может. Пальцы снова делали не то, что нужно, а главное, не загибались, будто провели много часов на морозе без варежек. Катя поплакала, потом принялась больно кусать себя за косточки и подушечки. Сложила ладони на стол и представила, как никогда больше не увидит Лару (телефон-то — ерунда, а вот школа на Савушкина не прощается). Услышала, как папа будто предупреждает — кричит, что она его позорит, — и заранее зажмурилась. Больно всегда становилось не сразу, а после, когда казалось, что в ударенном месте под кожей поселилась горящая муха, которая бьётся, чтобы вырваться наружу. А ещё страшно было от ожидания новых мух. Катя осознала вдруг, что если не свяжет, то никогда не сможет вырасти, как она хочет. Пальцы разморозились, развязались, взяли крючок и принялись производить петли.

Сначала Катя трудилась очень медленно и шерстяная салфетка долго оставалась салфеткой. Потом работа вдруг разогналась, задвигалась не бегом, но постоянным, размеренным шагом. Петельки надстраивались, образовывали тёплые ряды, поддерживали Катю и друг друга. Катя вывязывает и довязывает, Катя вывязывает и довязывает. Зимняя салфетка превратилась в зимнюю шапку для куклы. В куклы Катя давно уже не играла. С пятнами заливов на потолке намного интересней. Со временем шапочка выросла в кусок разрезанной рыбы, точнее в кусок её чешуи. Четыре раза, или даже пять, крючок отчего-то запутывался в нитке, создавал какой-то лохматый колтун, отчего Кате приходилось распутывать его и начинать ряд снова. От этого получались перетяжки и заторы из нитковых узелков. Катя вывязывала, вытягивала нитки, перепрыгивала через ряды, запутывалась в петлях — отчего варежка получалась кривенькой, но зато Катиной собственной.

Вокруг стало темнеть. Катя включила лампу, увидела своё вязание, заулыбалась и заёрзала на стуле от радости. Вот-вот начнётся удивительный трюк, полуволшебство из Лариного рукодельного журнала. Катя почесала колтунную голову, набрала воздуха и принялась вязать в небо коротенькую отдельную косичку. Та не должна была получиться сильно короткой или слишком длинной. Потом вдруг свобода косички закончилась, как и требовала того инструкция. Катя вернула её к остальным шерстяным клеткам и наглухо привязала к ним. Косичка стала просто большой и смешной петелькой. Потом на неё сверху навалились, привязавшись, новые красные ряды. Надстраивались и надстраивались, один над одним, и косичка растворилась в их массе, образовав бывшим своим существованием расщелину в будущей варежке. Так получилась лазейка для большого пальца.

Когда Катя закончила тело варежки, оказалось, что за окном убрали волчью шкуру и просто выключили свет. Фонари показывали, что во дворе не было старшеклассницы на крыше и волновавшихся выросших. Там происходило всё как обычно. По земле и по небу тихо ползал снег. Невыросшие катались на горке, играли в хоккей безо льда и коньков, лепили кого-то из снега. Выросшие гуляли с собаками, парковали машины, бежали к своим подъездам по тропке, ведущей от станции. Катя пошла по тёмной квартире, вставая у стен на цыпочки и нащупывая выключатели. Зашла в родительскую комнату и посмотрела на электронные часы. Оказалось, что понарошистый, то есть мамин вечер уже наступил, а настоящий окажется в их квартире меньше чем через час. Ни мамы, ни папы всё ещё не было. Это удобно отодвигало вечер, но удлиняло Катины переживания, потом уже сильно хотелось есть. Вдруг уши прорезал звонок. Катя подняла трубку. Отчаянно сердитая мама сказала, что они с папой задерживаются. После коротких гудков в трубке Катя поняла, что Алина Алексеевна всё-таки рассказала про телефон и сейчас родители дома у Лары выплачивают за него деньги.

Она дошла до кухни, включила свет, взяла ножик из выкатывающегося ящичка, нашла в холодильнике сыр, стала отрезать кусочки на весу и есть его прямо у открытой дверцы. Оттуда веяло холодом и умершим овощем. Много съесть не получилось, потому что холодильник возмущённо запищал. Катя вернула сыр, закрыла дверцу и добавила ножик к посудному вавилону в раковине. Потом она вернулась к себе в комнату. Варежка с дырой на месте большого пальца лежала среди тетрадей и карандашей. Катя вывязывает и довязывает… вывязывает и довязывает… Сколько мог стоить Ларин телефон, ведь он не новый? Катя катится-колошматится… катится-колошматится. Папину зарплату или папину плюс мамину. Катя вдруг представила, как записывает в столбик:

или

Катя делала в голове ещё много таких нагромождений слов в столбик, в шеренгу, в кучу, лишь бы не думать про плохое. Шапочка на большой палец получалась слишком широкой, и из-за скорого стискивания её рядов на макушке осталась довольно большая круглая дыра. Катя решила, что в такую сможет пролезть только самый вредный ветер и только самый упорный мороз и что она оставит вот так вот. Путаясь в красных нитках, Катя принялась привязывать напальчичник к телу варежки. Это было ужасно сложно — крючок протыкал вязание на окоёмке дыры, потом край напальчичника, потом цеплял нитку и протискивал её обратно через оба этих вязаных тела. Дальше протаскивал нитку через получившуюся петлю и снова нырял в шерстяные дебри. Руководила и исполняла это всё Катя, которая три раза получала ерошистые колтуны, вытаскивала и вырезала навязанное, начинала снова. Когда напальчичник присобачился, Катя тихонько надела кривенькую и бугристую варежку себе на руку и хотела начать радоваться, но радость её не включалась. Сидела, ждала, вытягивала вперёд руку, вертелась в разные стороны, делала вид, что любуется. Тут левая рука вспотела, Катя стащила варежку и услышала, что ключ ковыряет входную дверь и за ней мелькают голоса.