Осада Лондона - Генри Джеймс

— Она остановилась в отеле «Дю Рэн», и я объяснила ему, что не следует оставлять ее одну, пока она в Париже, — сказала миссис Хедуэй, в то время как они проезжали по узкой Рю де Сэн. — Ее зовут не миссис, а леди Димейн, потому что она дочь барона. Ее отец был банкир, но он оказал какую-то услугу правительству… этим… как их там… тори… вот он и попал в знать. Так что, видите, попасть в знать возможно! С ней едет дама-компаньонка.

Сидя рядом с Уотервилом, миссис Хедуэй так серьезно сообщала ему все эти сведения, что он не мог не улыбнуться: неужели она думает, он не знает, как титулуют дочь барона. Вот тут-то и сказывается ее провинциальность: она преувеличивает цену своих духовных новоприобретений и полагает, что все остальные столь же невежественны, как она. Он также заметил, что под конец миссис Хедуэй совсем перестала называть бедного сэра Артура по имени и обозначала его то личным, то притяжательным — одним словом, брачным — местоимением. Она так часто и так незатруднительно выходила замуж, что у нее вошло в привычку говорить о джентльменах столь сбивающим с толку образом.

Они обошли всю Люксембургскую галерею, и, если не считать того, что миссис Хедуэй смотрела на все сразу и не рассматривала ничего в отдельности, говорила, как всегда, слишком громко и наградила слишком большим вниманием несколько плохих копий, которые делались с посредственных картин, она была очень приятной спутницей и благодарной слушательницей. Она быстро все схватывала, и Уотервил не сомневался, что к тому времени, как они покинут галерею, она получит достаточное представление о художниках французской школы. Она уже вполне могла критически сравнивать их картины с картинами, которые ей предстояло увидеть на лондонских выставках в будущем году. Как они с Литлмором не раз говорили, миссис Хедуэй представляла собой очень странный конгломерат. В ее разговоре, в ней самой полно было стыков и швов, причем очень заметных там, где старое соединялось с новым. Когда они прошли по всем дворцовым покоям, миссис Хедуэй предложила не возвращаться сразу домой, а прогуляться по садам, примыкающим к дворцу; ей очень хочется их посмотреть, она не сомневается, что сады ей понравятся. Миссис Хедуэй вполне уловила разницу между старым Парижем и новым и ощущала власть романтических ассоциаций Латинского квартала столь остро, словно обладала всеми преимуществами современной культуры.

На аллеи и террасы Люксембургского сада лилось нежаркое сентябрьское солнце, густая листва подстриженных кубом деревьев, тронутых осенней ржавчиной, частым кружевом нависала над головой, сквозь нее просвечивало бледное небо, исчерченное полосами нежнейшей голубизны. Цветочные клумбы возле дворца пылали красным и желтым огнем, сверкали под солнцем смотревшие на юг гладкие серые стены цокольного этажа; перед ними на длинных зеленых скамьях сидели рядком загорелые, краснощекие кормилицы в белоснежных передниках и чепцах, насыщая такое же количество белоснежных свертков. Другие белые чепцы прогуливались по широким аллеям в сопровождении загорелых миниатюрных французских детей; там и тут виднелись низкие плетеные стулья — то поодиночке, то наваленные грудой. Держа в руках большой дверной ключ и глядя прямо перед собой, на самом краешке каменной скамьи (слишком высокой для ее крошечного роста) недвижно сидела седая старая дама в черном, с большими черными гребнями по обе стороны лба; под деревом читал что-то священник — даже на расстоянии было видно, как шевелятся его губы; медленно прошел молоденький солдатик-недоросток, засунув руки в оттопыренные карманы красных рейтуз. Уотервил и миссис Хедуэй уселись на плетеные стулья. Немного помолчав, она сказала:

— Мне здесь нравится; это еще лучше, чем картины в галерее. Больше похоже на картину.

— Во Франции все похоже на картину, даже уродливое, — ответил Уотервил. — Здесь все служит для них сюжетом.

— Да, мне нравится Франция, — продолжала миссис Хедуэй и почему-то вздохнула.

И, повинуясь побуждению еще более непоследовательному, чем ее вздох, вдруг добавила:

— Он попросил меня нанести ей визит, но я отказалась. Если она хочет, она может сама навестить меня.

Ее слова были так неожиданны, что поставили Уотервила в тупик, но он тут же сообразил, что миссис Хедуэй кратчайшим путем вернулась к сэру Артуру Димейну и его почтенной матушке. Уотервилу нравилось быть в курсе чужих дел, но вовсе не нравилось, когда ему намекали на это, поэтому, сколь ни любопытно ему было узнать, как старая дама — так он величал ее про себя — отнесется к его спутнице, он без особого восторга выслушал ее конфиденциальное сообщение. Он и не подозревал, что они с миссис Хедуэй такие близкие друзья. Вероятно, для нее близость между друзьями разумелась сама собой — взгляд, который вряд ли придется по душе матушке сэра Артура. Уотервил сделал вид, будто не совсем уверен, о чем идет речь, но миссис Хедуэй не сочла нужным объяснять и продолжала, опустив все промежуточные звенья:

— Самое меньшее, что она может сделать, это навестить меня. Я была добра к ее сыну — почему же я должна идти к ней? Пусть она идет ко мне. А если это ей не по вкусу, что ж, никто ее не неволит. Я хочу попасть в европейское общество, но хочу попасть туда по-своему. Я не хочу гоняться за людьми, я хочу, чтобы они гонялись за мной. И все так и будет — дайте срок.

Уотервил слушал, опустив глаза в землю, он чувствовал, что щеки его горят. Было в миссис Хедуэй нечто, что шокировало и оскорбляло его; Литлмор был прав, говоря, что ей не хватает сдержанности. У нее все наружу: ее побуждения, ее порывы, ее желания вопиют о себе. Ей необходимо видеть и слышать собственные мысли. Пылкая мысль неминуемо изливается у нее в словах — хотя слова не всегда отражают ее мысль, — а сейчас ее речь внезапно сделалась очень пылкой.

— Пусть она придет ко мне хоть разок, ах, тогда я буду с ней хороша как ангел, уж я сумею ее удержать. Но пусть она сделает первый шаг. Я, признаться, надеюсь, что она будет со мной любезна.

— А если не будет? — сказал наперекор ей Уотервил.

— Что же, пусть. Сэр Артур мне ничего о ней не рассказывал, ни разу ни слова не сказал о своих родственниках. Можно подумать, он их стыдится.

— Вряд ли.

— Я знаю, что это не так. Это все его скромность. Он не хочет хвастаться… он слишком джентльмен. Он не хочет пускать пыль в глаза… хочет нравиться мне сам по себе. Он мне и нравится, — добавила она, помолчав. — Но понравится еще больше, если приведет ко мне свою мать. Это сразу станет известно в Америке.

— Вы думаете, в Америке это произведет впечатление? — с улыбкой спросил Уотервил.

— Это покажет, что меня посещает английская аристократия. Это придется им не по нутру.

— Не сомневаюсь, что вам не откажут в таком невинном удовольствии, проговорил Уотервил, все еще улыбаясь.

— Мне отказали в обыкновенной вежливости, когда я была в Нью-Йорке! Вы слышали, как со мной обошлись, когда я впервые приехала туда с Запада?

Уотервил с изумлением воззрился на нее: этот эпизод был ему неизвестен. Собеседница обернулась к нему, ее хорошенькая головка откинулась назад, как цветок под ветром, на щеках запылал румянец, в глазах вспыхнул блеск.