Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов

– Просил у нас кабалы, дабы вернули припас с лихвой, – ухмылялся старый кормщик. – С казаками вздумал шутки шутить! Приступили мы к нему с гызом, пригрозили дом и жита разграбить. Атаман Иван Кольцо тряхнул купчину за грудки, молвил ему просто, по-казачьи: «Мужик, не знаешь ли – ты и теперь мертв, возмем тя и расстреляем по клоку». Испужался Максимка, велел отворить амбары. Набрали мы на брата по три фунта пороха и свинца, по три пуда муки ржаной, по два пуда круп и толокна, по пуду соли и двум полоти. Так нагрузили струги, что стали они под берегом тонуть. Пришлось приправить по бортам набой и излегчить принимать запас.

Марья уже знала от Дурыни, что казачий струг – это легкое суденышко, предназначенное для плавания по мелководным рекам. Струги были меньше дощаника, на котором они плыли по Туре. Малый струг был длиной пять саженей, большой – ертаульный, плывший впереди всей ватаги, шесть саженей. Струг вмещал двадцать казаков с припасом. Был струг открытым всем ветрам и волнам, палубы не имел, а просмоленные бочки с припасом лежали у казаков под ногами.

Сибирский дощаник, весьма похожий на коломенки, которые строили на Руси, был девяти печатных саженей в длину и шесть аршин в ширину. По бортам устроено восемь гребней, то есть весел, к носу сдвинуто парусное дерево. В отличие от струга, дощаник имел палубу, даже двойную, был покрыт берестами двойными и тесом добрым в черту, дабы сверху и сбоку капель не мочила. В этом тесном, покрытом досками и проложенном берестой пространстве укрывались от непогоды ссыльные. Дурыня обычно сидел на открытой палубе за сапцом – кормовым веслом, переходя, когда нужно, на нос к поносному веслу, и неторопливо рассказывал Марье:

– С Камня реки текут надвое: в Русь и в Сибирь. На нашу сторону течет Ница и Тагил. И по них живут вогуличи. Грамоты и веры у них нет, хлеб не родится, а живут охотой на зверя. Тагил-река пала в Тобол. По Туре же и по Тоболу живут татары, ездят в лотках и на конях. А Тобол пал в Иртыш, а Иртыш пал в Обь. А Обь-река пала в море двумя устьи, а по ней живут остяки и самоеды, ездят на оленях и псах и кормятся рыбами.

Дощаники несло быстрое течение Туры. При попутном ветре распускали прямой парус, пошитый из четырехсот аршин полотна, но Тура была до того извилиста, что часто поворачивала против ветра и парус приходилось сворачивать после самого короткого пробега. Один раз казаки, плывшие на втором дощанике, не успели вовремя убрать парус, и дощаник сел кормой на песчаную отмель. По команде старого кормщика казаки отвязали набойный павозок – маленькую лодочку, предназначенную для сношения с берегом. На павозок погрузили тяжелый якорь с толстым канатом, бросили его в глубоком месте. Канат прикрепили к вороту на носу и попытались стащить судно с отмели. С первого раза этого сделать не получилось. Кормщик велел облегчить дощаник. Казаки выгрузили на берег бочонки с рыбой, холщовые мешки с сухарями и мукой. Бережно, чтобы не подмочить ненароком, перенесли в сухое место пищали и порох. Так же бережно отнесли на берег тетку, которая визжала и цеплялась мертвой хваткой в казаков, а оказавшись на берегу, ругалась, что холопы осмелились дотронуться до ее дворянского тела. Только к вечеру удалось освободиться из песчаной ловушки. Старый кормщик снисходительно усмехался, глядя на усталые лица молодых казаков:

– Зело измельчали людишки! Мы с Ермаком Тимофеевичем струги на руках перетаскивали через Камень. Бабиновской дороги тогда не было, тащили бечевой до истока реки Серебрянки, а потом волоком до ручья Баранчук. И того волоку два дни. Богатырский был народ, а ныне на казаков смотреть скучно! Но и порядок, конечно, у атамана был заведен строгий! За провинность чинили наказание жгутами, а кто вздумает отойти от ватаги, тому по-донски указ: насыпав песку в пазуху и посадя в мешок – в воду.

Кормщик знал каждую кошку на реке и чуть ли ни каждое дерево на берегу. Он мог поведать историю каждого утеса, за которым казаков поджидали татары. Когда доплыли до Туринского острога, кормщик рассказал, что раньше это место слыло Епанчиным юртом по имени татарского мурзы Епанчи.

– Догребли до Епанчина юрта и вступили в бой с татарами. Они стреляли в нас из луков с берега, а мы подплыли на стругах и побили их из пищалей. Татары бежали, оставив мертвых, а живого языка мы не изымаша. Атаман зело гневался, что ни одного татарина не изловили и не ведаем, куда дальше плыть. Был средь нас десятник Васька Суриков, мой приятель. Мальцом отдали его в ученье к богомазу, только Васька сбежал, избывая побоев. Подался на Дон гулять с казаками, а потом попал с нами за Камень. Под Епанчиным его ранили стрелой в ногу. Он хворал недели две, а дабы не маяться без дела, попросил меня содрать большую бересту и вырезал ножом, как мы одолели татар. Вырезал наши струги и казаков, палящих из пищалей в татар. Начертил на бересте, как татары зашли в реку и стреляют в нас из луков, а иные на горке уже спины поворотили и побегли прочь. Васька Суриков помер давно. Остались его дети, уже взрослые. Недавно гостил у них, спрашивал про ту бересту. Говорят, пропала безвестно. Жаль! Зело дивно начертано, словно живые. И атаман, и его есаулы, и вся казацкая сила. Но, быть может, обретется еще та береста.

Плавание по Туре было мучительно однообразным. Поросшие лесом берега казались бесконечной стеной, уже начавшей желтеть. Одна излучина сменялась другой, и мнилось, что речным поворотам не будет конца и края. Александр Желябужский тоскливо глядел на реку и сетовал, что ежели бы дали ему какого ни на есть коня, он поскакал бы напрямую и через час одолел бы путь, который по извилистой реке занимает целый день. От гнетущей скуки спасали только рассказы седого кормщика. Он забежал в своих повествованиях на Тобол и Иртыш, до которых дощаникам со ссыльными было еще плыть и плыть. Сидя у кормового весла, кормщик неторопливо рассказывал:

– У самого устья Тобола на Иртыше нас повстречала орда царя Кучума. Татары учинили засеку на Чувашском мысу, и были с татарской ордой множество остяков и вогуличей. Узрев оное несметное полчище, некоторые из наших восхотели бежать под покровом ночи. Собрались мы в казачий круг и думали думушку крепку заедино, как нам быть. Плыть назад немочно. Зима на носу, реки вот-вот должны были встать. Порешили дать брань. Утром поплыли к горе. На вершине сидел сам царь Кучум с двумя пушками, но, видать, пушки были, а добрых пушкарей не припас. Татары так и не выпалили ни разу, только скатили пушки на наши головы, когда мы полезли наверх. Я едва увернулся. Остяки и вогуличи постреливали по нам из луков, а мы в ответ нещадно секли их из пищалей. Испугавшись огненного боя, князцы низовых остяков первыми отложились от Кучума, а за ними вогуличи тайно утекли в своя жилища за Яскалбинскими непроходимыми болотами. Когда удалось ранить царевича Маметкулку, который хоронился в засеке, татары не выдержали и побежали. Так атаман Ермак Тимофеевич одолел царя Кучума!

Казаки заняли столицу Кучума, находившуюся в двенадцати поприщах от Чувашского мыса. Старая Сибирь занимала вершину крутого холма над Иртышом и была защищена земляными валами шестидесяти саженей в поперечнике – об этом и толковал Дурыня, когда его спросили, велика ли Сибирь. От стольного града Кучума у него остались самые печальные воспоминания. Вопреки надеждам Ермака в Сибири не оказалось никаких припасов. Всю зиму казаки голодали и страдали от болезней.