Сады диссидентов - Джонатан Летем

Они целовались и обнимались так же страстно, как и в кабинке бара “Сидар”, их тела продолжали играть роли, отведенные им в этой еще не завершенной истории. Мирьям продолжала сжимать его достоинство, постепенно делавшееся все мягче, и наконец ее неудобно выкрученное запястье стало единственным твердым предметом внутри его трусов. Пожалуй, Мирьям испытала куда больший натиск чувств на мосту или на Вашингтон-скуэр, получила большее удовольствие, когда Портер прикасался локтем к ее груди или прижимался коленом к ее паху, чем получала сейчас, копошась у него в штанах, трогая обмякший липкий член. А потом в комнату вломилась Роза – как исполинша, как кэрролловская гневная Черная Королева, в стеганом халате поверх газовой ночной рубашки, с таким упреком, написанным на лице, что внезапно сюжет истории переменился. Он уже не имел никакого отношения к их телам, к наготе и желанию Мирьям и к тем действиям, которые Портер, быть может, собирался совершить, а может быть, и не собирался. Все, что осталось от этой истории, – это запоздалая мысль о том, как же крупно повезло Мирьям, что, раздев Портера, она не успела зайти дальше. Хотя Мирьям понимала, что Роза ничего не видела, в голове у нее успела промелькнуть шальная, нелепая мысль: да ведь Авраам Линкольн наверняка тоже был необрезанный – не может же Роза против этого возражать, правда?

– Мне что – вызвать полицию?

– Не надо, мама.

– Что значит “не надо, мама”? – Роза никогда не упускала случая встрять в интеллектуальный бой, в словесную перестрелку: зачем отказывать себе в очередной победе?

– Пожалуйста, не делай из мухи слона, Роза.

В комнату ворвался свет из гостиной и прихожей: позади себя Роза оставила зажженными все лампы. Похоже, Роза давно уже не спала, а ходила взад-вперед и подслушивала. В таком случае она очень ловко выбрала самый неподходящий момент, чтобы вломиться и устроить скандал. А впрочем, тут и выбирать-то, пожалуй, не из чего особенно было.

– Не учи меня про слона и муху. Не учи меня! Если я и не стану вызывать полицию, так это не из жалости к вам, а скорее из опасения, что арестуют меня – за материнскую халатность!

Розино заявление – смелое, громкое, театрально-напыщенное – заглушило собой какие-то слабые, хрипловатые, запинающиеся звуки: наверное, это Портер, водружая на место очки и задергивая молнию на помятых штанах, пытался извиниться или представиться, а может быть, и то и другое одновременно. Тут Роза переменила тон, переключившись на язвительную манеру Барбары Стэнвик:

– Кстати, голубчик, имей в виду: это изнасилование. Если только ты сам еще не школьник.

– Никто тут никого не насиловал! – Разочарование Мирьям вылилось в презрение, которым она обдала и Розу, и Портера разом. – И никакая я не школьница – еще чего!

– А по годам – еще школьница! Если ты перепрыгнула через класс, значит, возомнила себя женщиной, да? Ну ладно, молодого человека могла обмануть твоя грудь, это я еще могу понять, но как ты сама-то себя могла обмануть? А может, вы готовы стать родителями? Только знайте: не такое это большое удовольствие, как можно подумать. Иметь детей – не то же самое, что их делать!

– Да никто тут не делает детей!

Мирьям опять вспомнила слово “пессарий”. Пока Портер не ушел, тут разыгрывается лишь комическая увертюра к кризису, сам взрыв еще только готовится. И дело не в том, что Портер неспособен защитить Мирьям от Розы, – или не только в этом. Дело в том, что Роза сама себя сдерживает, и Мирьям не поймет, от чего защищаться, какой грозы ждать, пока Портера не спровадят.

Пока же Роза выступала перед какой-то невидимой и далекой чередой зрителей, которых олицетворял сейчас в ее воображении Портер: это были гои, мужчины, нью-йоркские интеллектуалы, в основном незнакомцы. И пока Портер стоял перед ней, подняв руку, словно он в самом деле думал, будто в какой-то момент от него тоже ждут реплики, Роза ораторствовала, репетируя различные обвинительные позы. Мирьям же понимала, что монолог Розы, несмотря на его видимую мощь, был всего лишь заполнением пустоты, отвлекающим маневром.

– Я-то пыталась вырастить молодую женщину, а вырос всего лишь американский подросток. Конечно, виновата я сама, но не надо забывать, что на результат повлияла еще куча вредных факторов. Во-первых, отец: его невозможно было удержать дома. Это, конечно, моя вина – мы с ним страшно ссорились. Я не умела очаровать его так, как, похоже, уже научилась делать ты, вольнодумная особа. Но вы, птички влюбленные, даже представить себе не можете, в какой мир я ввела эту девочку. Это было настоящее поле боя, а вовсе не детская площадка для игр – так что взрослым вовсе не следовало тогда заводить детишек! Вот вы сейчас торопитесь повзрослеть – а мы вышли из детства раньше, чем сами успели это понять. Я батрачила на задах отцовской кондитерской. А этот-то, Мирьям! Ты только посмотри на его лицо! Да он не поймет, что такое халва, даже если ему целый пуд под самый нос сунуть!

Пуд халвы! Да, отчаянно требовалось вмешательство, но трудность состояла в том, что Портер вел себя чересчур смирно, не подавал ни малейших поводов к тому, чтобы выставить его вон. Он стоял с глупым видом, будто дожидаясь своей очереди вставить слово, – разумеется, совершенно напрасно. И если раньше Мирьям хотела, чтобы Портер применил хоть какое-то насилие, то сейчас ей хотелось, чтобы он сделал что-нибудь – да что угодно, пускай даже с перепугу, – и заставил бы Розу показать ему на дверь. Вместо этого Роза, видя его полную пассивность, вцепилась в благодарного слушателя. Мирьям бессчетное множество раз наблюдала юношей, каменевших на тротуаре под оглушительные звуки Розиных речей, но ни разу не случалось, чтобы сама она слушала Розины речи обнаженной и закутанной в постельное покрывало, да еще рядом с мнимым любовником в роли завороженного слушателя. Того и гляди, Портер начнет вести конспект, как будто Триллинга слушает. Придется Мирьям все делать самой. Она поднялась с постели – не то привидение, не то Муза в изящно ниспадающем покрывале, – взяла Портера за локоть и провела его мимо опешившей на миг Розы к выходу на кухне. Хотя одежда на Портере была явно в порядке, двигался он так неуклюже, будто надел куртку задом наперед, а ботинки – вместо ног на руки.

– Ступай.

– Прости. Когда я снова?..

Когда я снова – что? – мысленно переспросила Мирьям, в точности копируя манеру речи Розы Ангруш-Циммер, с той только разницей, что Роза непременно проговорила бы это вслух. Интересно, какую именно часть представления надеялся еще раз разыграть Портер? Увидеться-то они с ним могут довольно скоро – если, конечно, Мирьям удастся снова выйти из дома. Она привстала на цыпочки и быстро поцеловала его, сама удивившись, что ей этого вдруг захотелось. Как-никак, она поймала тайное биение его сердца, услышала его сокровенный вздох. Как-никак, они миловались чуть ли не по всему ее родному и наизусть знакомому городу всю ночь напролет – хотя теперь уже казалось, что это была какая-то другая ночь, в какой-то другой жизни.

В Гарденз было уже по-утреннему светло. На дорожке с ошарашенным видом стоял Карл Хьюман – унылый, в куртке с надписью “Доджерс”, которая снова превращала его в четырнадцатилетнего подростка, увековечивая или отрицая сам факт существования его любимой беглой команды. Наверное, он шел туда, куда всегда ходил по воскресеньям, с утра пораньше, – тренироваться на бейсбольную площадку в Саннисайдскую школу, где Мирьям расправилась со своими последними уроками на год раньше Карла и остальных сверстников. Значит, Карл Хьюман увидел, как она, закутанная в постельное покрывало, выталкивает из кухонной двери колумбийского студента. Ладно, какая разница. Но их взгляды на долю секунды встретились, и Мирьям внезапно, совершенно невольно, испытала откровение, от которого на миг замерло время: если бы она сегодня умерла (и откуда вдруг такие мысли?), то можно было бы уверенно сказать, что Карл Хьюман успел узнать ее в сто, наверное, даже в тысячу раз лучше, чем Портер. Просто потому, что он знал Саннисайд-Гарденз, знал, что значит это место, знал Розу Циммер так, как знал ее, наверное, любой из их соседей (мальчишки вроде Карла Хьюмана трепетали при виде Розы), ходил в ту же самую школу, из которой сбежала Мирьям, потому что родился и жил здесь. Вот потому-то одинокий Карл Хьюман, имевший единственную цель в жизни – стать третьим в истории питчером-евреем в уже не существующей бейсбольной команде, обладал непреложным знанием о том, кто такая Мирьям (вернее, кем она еще не перестала быть), пускай сам он даже не сознавал, что знает это. А вот Портер был все равно что марсианин – до того мало он знал о существе, с которым провел сегодняшнюю ночь. Пускай даже Мирьям уже начала с бешеной скоростью превращаться совсем в другую себя – в девушку, которую Портер (как сам он думал) ловко увел из подвального клуба, прикрываясь “ширмой” ее прежнего ухажера, а потом, отбив ее, прошел с ней до середины Бруклинского моста и обратно, а затем попал в Куинс, где оказался более или менее изнасилован и сам же обвинен в изнасиловании (с промежутком всего в несколько минут), – однако метаморфоза еще не завершилась. Мирьям по-прежнему оставалась той Мирьям, в чью душу легко, без малейших усилий, пускай и застенчиво, заглядывал глупый и послушный Карл Хьюман. И вот, когда сначала Карл, а потом и Портер, вихляясь, удалились по дорожкам Садов, пестревших солнечными пятнами, и исчезли из виду, Мирьям закрыла дверь кухни и пошла к Розе.