Молекулы эмоций - Януш Леон Вишневский

Перевод О. Чеховой

Иногда нужно забыть, кто ты, забыть свое имя, часть собственной жизни. Возможно, забыть и не вспоминать до той поры, пока не начнешь скучать по самой себе. Я расскажу тебе, как это происходит.

У первого была дочь. Ей было столько же лет, сколько мне, когда умер мой отец. Второму было столько же лет, сколько моему отцу, когда тот умер. Третьему могло бы быть столько лет, сколько моему отцу, если бы он не умер. Четвертый мог бы быть моим отцом. Они почти ничего обо мне не знали. О себе знали еще меньше. Сперва со мной разговаривали, потом хотели только ко мне прикасаться. Им казалось, что, если не хватает слов, их можно заменить прикосновением. Ты, конечно, понимаешь, что это не так.

Рядом ни с одним из них я не засыпала. Чтобы заснуть рядом с кем-то, надо не бояться утра и — прежде чем погрузиться в сон — радоваться тому, что будет следующая ночь. Утра, их суеты, своего стыда и их лживых обещаний я боялась больше всего. Иногда смотрела, как они спят. Спят и видят сны — несколько минут, несколько часов, несколько раз. В отелях, в той квартире, в моей квартире, в другой квартире. Временами я угадывала их сны. Мне это нравилось. Я хотела их запомнить. И хотела запомнить свои надежды, их обещания, свои стертые колени, их вкус, свою стертую в кровь память. Запомнить наготу и каждый жест, ее прикрывающий. Расплавить и соединить то, что соединить не удавалось, потому что тем временем все сгорало. Потом мне хотелось смыть с себя отпечатки одних рук, чтобы отдаться другим. Из забвения в забвение. Из путешествия в путешествие. Из начала в начало. С каждым из них у меня было только начало. Женщины мечтают возвращаться к началу, но именно возвращаться. С какой-то одной, общей дороги.

На запястье правой руки я ношу дорогие швейцарские часы — подарок того, который всегда заставлял себя ждать. Богатый, но вечно такой занятой, что его нигде не было. Ни со мной, ни с женой, ни на прогулке с детьми, ни даже тогда, когда мне хотелось ему сказать, как я его ненавижу за это ожидание. Он всегда был только с самим собой, даже на недолгих свиданиях с новыми любовницами. Мой отец обожал часы, но во время наших встреч забывал об их существовании.

На пальце левой руки я ношу кольцо с бриллиантом. Весной мне подарил его тот, кто мог стать вечностью. Его не стало прежде, чем наступило лето. Я страстно желала, чтобы он хоть раз согрел этот бриллиант, взяв меня за руку, не опасаясь чужих взглядов. Он был слишком известен, чтобы сделать это прилюдно. Иногда я кончиками пальцев правой руки касалась бриллианта — острые края камня меня царапали. Больно становилось, только когда ранки заживали. Однажды на ярмарке в Казимеже отец купил мне сахарную вату и прозрачное стеклышко в тонкой железной оправе. Когда он сжимал мне руку, я чувствовала, как распухают мои пальцы, камешек расплавляется, и мы с отцом становимся одним целым. Колечко — этот погнутый и позеленевший кусочек памяти, застывшей в стеклянной слезе, лежит в коробке с другими вещами, напоминающими об отце. Когда я закрываю глаза и беру кольцо, мне кажется, что оно все еще согревает меня теплом его руки.

К некоторым книгам я не позволяю прикасаться даже самым близким. Чтобы они случайно не поверили их лжи. После третьего остались только эти книги. Он писал в них о большой любви, а в конце оказалось, что все это — выдуманные истории о несостоявшейся любви к самому себе. Отец никогда не стал бы читать мне сказки, которые так заканчиваются.

Четвертый. Иногда я ему верю даже во сне. В его сне. Пока нам еще снятся сны. Время от времени, когда я засыпаю в одной комнате, он напивается в другой. Мы засыпаем в двух комнатах, на двух постелях, в разных местах, в одном мире. Я не пытаюсь с этим бороться. Когда алкоголь не может облегчить его состояния, он ложится на пол возле моей кровати. Иногда он приползает туда, израненный одиночеством наших тел. Говорит, что только рядом со мной это одиночество обретает смысл. Я ему верю. Верю даже тогда, когда он называет меня ее именем, видит, вместо моего, ее лицо. Во сне, пока мы видим сны. Он прикасается — нет, не ко мне, а к тому, что потерял. А может, дотрагивается до того, что не приснилось нам обоим. Я позволяю. Потом рассказываю ему то, что никто другой никогда не услышит. Потому что, когда он исчезнет, я все забуду. В отместку. Нет лучшего способа отомстить, чем стереть из памяти.

Все четверо — отцы, у всех — дочери. Мы все по-прежнему ходим друг мимо друга. В чужих городах, на улице, на вокзалах, в аэропортах, парках, на пляжах и в книжных магазинах. И только иногда встречаемся в закутке моих мыслей. Все происходило случайно. Таково было стечение обстоятельств. А может, даже стечение совпадающих обстоятельств. Так продолжается почти четыре года. Я все больше скучаю по себе. По той чистой, по-детски наивной, какой была четыре года назад. Я хочу все начать с начала. Найти место для себя. Или для следующих четверых…

Перевод О. Чеховой

Недавно я говорил о сексе с моим немецким коллегой. Точнее — о сексуальной жизни его шестнадцатилетней дочери, которая в начале августа отправляется на каникулы в Грецию со своим восемнадцатилетним бой-френдом. По нашему мнению (мой коллега — одержимый страстью к математике преподаватель физики в одной из франкфуртских гимназий), «практически маловероятно», что в течение двух недель на Крите его дочь будет проводить вечера в гостиничном номере, играя в шахматы или ведя беседы об античной культуре со своим молодым человеком. Тем более что Лаура не умеет играть в шахматы. «И хотя я оплачиваю поездку, мне неизвестно, будут ли в номере две кровати», — жаловался встревоженный и беспомощный отец. Я спросил, обсуждал ли он это с дочерью. Он покачал головой. «Что я мог ей сказать? Что в ее возрасте "играл в шахматы" в палатке, когда мы ходили в походы?! Они — другое поколение и свой "первый раз", эротику, открытие женственности переживают гораздо раньше и совершенно иначе». Мне запомнился его шутливый комментарий в конце нашего разговора: «Когда я во время урока показываю опыты с электромагнитным полем, то никогда не знаю, что вызывает сладкие улыбки на лицах учениц за первыми партами — восхищение моим экспериментом или действие магнитного поля на металлические колечки в интимных местах».

Когда я открыл женственность? Поначалу — в ту пору я, разумеется, не соотносил ее с этим словом — женственность ассоциировалась для меня с длинными ресницами, застенчивостью, румянцем на щеках и цветным пеналом в ранце. И еще с плачем. Меня всегда удивляла и восхищала смелость одноклассниц в проявлении чувств. Уже тогда я находил это очаровательным.

Первая эротическая фантазия меня встревожила. Я украдкой поглядывал на растущие — кажется, это было в восьмом классе — груди одноклассниц, и чем больше они росли, тем казались недоступнее. В те времена не было канала MTV и рекламы белья на улицах, а телесность, связанная с эротикой, сводилась к «непристойным» и мрачным фильмам Бергмана, которые разрешалось смотреть с восемнадцати лет. Эротика для меня имела больше общего со стихами, чем с лифчиком или стрингами. И так было довольно долго.