Когда Европа была нашей. История балтийских славян - Александр Гильфердинг

Адам Бременский громко восхваляет приветливую кротость и общительность волынцев (жителей славного на славянском Поморье острова и города Волына, против устьев Одры): они принимали к себе всякого приезжего иностранца и без ограничения давали ему все права туземных жителей: «Доныне, говорит он, Волынцы преданы заблуждению языческих обрядов, но, впрочем, не найдется, относительно нравов и гостеприимства, народа честнее и добродушнее».

Как хорошо подтверждается это свидетельство рассказом другого немецкого писателя о поступке волынцев с католическим монахом, который пришел склонить их к принятию христианства. Испанец родом, долго живший в Риме и назначенный епископом какой-то епархии на место другого епископа, отставленного, Бернард, выжитый происками своего совместника, решился идти обращать язычников и, не зная ни слова по-славянски, отправился на Поморье. В нищенском рубище явился он в Волын и через переводчика начал проповедовать народу. Жрецы и старшины волынские, долго толковав об этом странном для них человеке и о неслыханных словах его, решили, что он сумасшедший и определили дать ему корабль и выслать его из своей земли. Но Бернард и слушать не хотел, и в пылу восторженной ревности, с топором в руке принялся рубить священный столб, принадлежавший божеству волынцев и с которым сопряжено было, по их верованию, благосостояние города и победа над врагами. Народ бросился на него, повалил наземь и, сильно избив, отошел; жрецы выручили несчастного из толпы, посадили на корабль и отправили обратно, по Одре, в Польшу, провожая насмешливыми словами: «Если такая у тебя охота проповедовать, то ступай, проповедуй рыбам и птицам, а нас оставь в покое». Может ли быть больше добродушия? Человек, которого никто не понимает, приходит к язычникам, оскорбляет их величайшую святыню, и его берут и выпроваживают миром.

Говоря о свирепых морских разбойниках, закоренелых язычниках, ранах, летописец Гельмольд сознается, что им были врождены многие добрые качества, в особенности почитание родителей и гостеприимство. В этом последнем качестве самым видным образом проявлялась для иностранца славянская общительность, и действительно, немецкие писатели не надивятся гостеприимству балтийских славян. Послушаем рассказы двух свидетелей, как они изображают, на противоположных концах Балтийского поморья, один у вагров, другой у поморян, гостеприимство славянского народа. Гельмольд, повествуя о своем путешествии с одним немецким епископом по земле Вагрской (около 1155 г.) говорит следующее: «Прибыслав (князь бодричей и вагров, которого немцы ужасно притесняли) попросил нас завернуть к себе в дом, несколько в сторону от дороги, по которой мы ехали; он принял нас с великой заботливостью и радушием и приготовил богатое угощение. Перед нами поместили стол, уставленный двадцатью кушаньями. Тут-то я узнал на опыте, о чем прежде слышал по рассказам, что нет народа приветливее Славян своим гостеприимством. В приглашении гостя они все как бы нарочно соревнуют друг другу, так что никогда не приходится страннику самому просить у них приема. Что ни приобретет Славянин своим трудом, хлеб ли, рыбу ли, дичь ли, он все израсходует на угощение и считает того лучшим человеком, кто щедрее. Случается даже, что эта страсть показаться пышным и расточительным ведет к воровству и грабежам. На эти проступки смотрят снисходительно, извиняя их долгом гостеприимства; у Славян законом является поговорка: «Что ночью украдешь, на утро раздавай гостям». Если же случится (впрочем, это бывает чрезвычайно редко), чтобы кто-нибудь отверг странника и не принял его, то считают делом правым сжечь его дом и имущество, и все единогласно называют такого человека бесчестным, подлым и стоящим всякого поругания, который бы отказался уделить гостю часть своего достатка».

А вот что говорится о поморянах.

«Удивительное дело, у Поморян не снимается никогда со стола кушанье; у каждого хозяина есть отдельная изба, чистая и нарядная, которая служит только для стола и угощения: в ней стоит стол со всякою едою и питьем, всегда накрытый, и когда одно блюдо опорожнится, несут другое; от мышей покрывают блюда скатертью самою чистою, и так кушанье всегда готово и ждет гостей, и во всякий час, когда захотят поесть, гости ли придут, или одни домашние, то вошедши в столовую избу, найдут все готовым».

С такой общительностью и таким гостеприимством соединялась у балтийских славян большая сострадательность к ближнему. Они не допускали, чтобы кто-нибудь у них впал в нищету или просил милостыни; если кто от болезни или старости становился немощен, то отдавали его на руки родным, и те ухаживали за ним весьма заботливо. Таким образом, не было у ран и поморцев, о которых немецкие писатели рассказывают эти подробности, людей бедных и нищих, и если приходил к ним нищий из чужой земли, то они его гнали с презрением, как бродягу, который за что-то недоброе оставил свою родину.

Были ли балтийские славяне, подобно своим соплеменникам, склонны к песням и веселью, об этом нет известия; но оно вероятно, при всей их воинственной суровости. По крайней мере, когда было где-нибудь празднество в честь богов, то собиралось изо всех окрестных мест множество народа, часто несколько тысяч, и тут пели песни, играли в игры, плясали, кричали.

Таков был характер этих людей: основание доброе, общительность и любовь к ближнему; но на этом основании, вызванная обстоятельствами, воинственность, породившая быт строгий и суровый, воинственность, часто переходившая в склонность к разбою, в жестокость и свирепство; одним словом, народ, в сущности, добрый и не жестокий, но ожесточенный.

В истории же балтийские славяне выступают и действуют не в полноте своей природы, вместе добродушной и суровой: о кротости, об общительности нет и помина, и является только война за войной, жестокость за жестокостью. Так их поставила судьба: окруженные постоянной опасностью, теснимые отовсюду врагами, разъединенные между собой, они не могли не жить односторонней жизнью народа, который только и думал о войне и защите, который вечно был в бою.

Балтийские славяне как бы чувствовали сами, что военная доблесть была их первым долгом, их существенной необходимостью, особенно те, положение которых на западном краю Поморья было наиболее тревожно, и это чувство долга и необходимости даже выразилось в их племенных названиях. Обыкновенно славяне (это было уже замечено), принимали свои племенные названия по месту жительства, как бы выражая тем свою привязанность к родине. Между балтийскими славянами этот обычай сохранили ветви восточные и южная, которые менее соприкасались с чужими народами. Несколько названий такого рода уже приведены в другом месте, и их огромное количество. Напротив, западные ветви, вагры, бодричи или рароги, велеты или лютичи, ратаре, себя назвали не по месту жительства, а по тому племенному свойству, которым, видно, наиболее дорожили, и это свойство, выраженное во всех этих различных именах, все одно и то же: храбрость. Слово «вагор» объясняется санскритским «вагара» – храбрый, удалой, немецким wacker мужественный, и сохранилось, с небольшим изменением начальных звуков, в русском областном (костромском) выражении угар удалец; бодричи, очевидно, значит люди бодрые, лютичи люди лютые, ратаре происходит от слова рать, ратники, что велеты, другое название лютичей, также означало храбрость, о том свидетельствует даже древний историк: «четыре племени, Кичане, Черезпеняне, Доленчане и Ратаре, говорит Гельмольд, прозываются по храбрости Вильцами (немецкая форма слова велеты) или Лютичами»: и действительно, велет то же, что русское областное и белорусское слово волот, т. е. богатырь, и сравнивается с санскритским валита сильный. Замечательно это обилие воинственных прозвищ у передовых балтийских славян, так что одно и то же племя имело два таких прозвища, а ветвь ратарей даже три, одно частное (ратаре), и два общих, племенных (велеты и лютичи). Наконец, и другое имя бодричей, рароги, объясняется польским и чешским словом рарог (сокол)[17] и быть может даже, по аналогии с рарогами, что имя варнов взято не от реки, на которой они жили, а значит вороны (балтийские славяне вместо вран произносили варн): по крайней мере, название их реки, Варнова, своим окончанием, кажется, намекает на то, что она прослыла по варнам, а не варны по ней.