Сердце в опилках - Владимир Кулаков

Рыжий как раз накануне предупредил Пашку, чтобы тот сторонился животного: «Слон есть слон — не кролик, мало ли!..»

— …Слоник! Я не съедобный… — Пашка лёжа в куче сена, вжимался в стену слоновника и силился вспомнить, как он здесь оказался.

Буня мягко сняла с лохматой, Пашкиной головы его старую кепку и метким броском отправила её себе под хобот.

— Товарищи! Раздевают!.. — скорее прошептал спёкшимся горлом перепуганный парень, нежели громко призвал к справедливости и собственному спасению. Он ещё по инерции пытался шутить.

Путанные воспоминания роем носились в его, ещё толком не проснувшейся голове: вот он в цирковой гостинице, вечер, застолье, громкие тосты, смех и глаза Валентины…

Пашка вдруг вспомнил всё!.. И похолодел. Он со стоном отчаяния помотал головой. Стало бесконечно грустно. Равнодушие овладело им. Его словно парализовало. Даже, если бы сейчас перед ним оказался лев, он не пошевелился бы…

Звякала цепь на задней ноге прикованного слона. Толстая муха шумно билась в мутное окно слоновника. День только начинался. Во рту было приторно-сладко и сухо. Нестерпимо хотелось пить…

Слон показался сейчас тем самым «кроликом», о котором говорил «слоновожатый», по сравнению со вчерашним происшествием. Сознание плеснуло на лицо жгучую краску стыда. И очередную волну отчаяния…

Вчера Валя пригласила Пашку Жарких на свой день рождения, неожиданно, поймав за руку в дверях гостиницы, когда он собирался пройтись по городу.

Служащий по уходу за животными впервые оказался в шумной компании артистов. Людей было много. Застолье разместилось в просторном гостиничном «люксе» Валиного отца Виктора Петровича. Ему, как заслуженному артисту, полагался номер с «повышенным классом удобств».

Канатоходцы, акробаты, жонглёры, воздушные гимнасты — партнёры Вали по полёту, шумно веселились. Они рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории из цирковой жизни, хохотали, пили вино, одним словом — отдыхали по полной — впереди был выходной.

Казбек, Пашкин руководитель, по делам улетел в Москву, и его джигиты, оставшиеся без опеки, теперь чувствовали себя вольготно. Они по-кавказски выразительно держали в руках бокалы, произносили длинные красивые тосты. Особенно неподражаем в этом деле был Эльбрус! В своё время, впервые увидев Валентину, и не зная сколько ей лет, он сделал было «заход», но вскоре понял — будут просто друзьями. Пробовали и другие. С тем же успехом — «без вариантов»…

Заздравные слова говорили многие. Отец Валентины молча сидел и довольно щурился, чувствуя свою «непосредственную» причастность к приятному событию. Пару раз выпили и за его здоровье…

Валя, встречая очередных гостей, ослепительно сияла, словно солнце среди облаков.

Пашка явно был «не в своей тарелке». От густого табачного дыма, висевшего в комнате, где жила Валя, першило в горле. Он, робея, сидел рядом с ней, не зная куда девать глаза. Пашка чуть не умер, когда рука Валентины легла ему на плечо. Его сердце всколыхнулось, ударилось о грудную клетку и замерло. Он стал проваливаться в гулкую бездну остановившегося времени. Уши его стали пунцовыми.

— Выпей шампанского! За моё здоровье! — вечно смеющиеся, а теперь игриво блестящие от выпитого вина, глаза Вали заглянули Пашке в лицо. Его обдало облаком тонких духов именинницы. — Мне сегодня — семнадцать! Я уже старая!.. — Рука Валентины ласковой змеёй проскользила с Пашкиного плеча на его ладонь. С внешней стороны её кисть была длинной и красивой, с лакированными, коротко подстриженными ногтями. С внутренней — мозолистой и шершавой. Пашка, умирая от собственной смелости и дерзости, повернул ладонь воздушной гимнастки, словно собирался ей погадать. Перед ним была рука, скорее, землекопа, нежели изящной избалованной цирковой красотки.

— Это от грифа трапеции и постоянной магнезии. — Валя продолжала улыбаться, ласковым голосом, настойчиво, предлагая парню фужер с вином. — Пе-ей!..

Пашка отказывался, говоря, что он не пьёт… И это было правдой. Алкоголя, в любом виде, он сторонился и боялся как огня. История была давняя. Ещё в детстве он едва не погиб из-за оплошности уже тогда крепко пьющей тётки — родной сестры мамы. Как-то под утро Пашка захотел воды. На столе, рядом с ободранным диваном тётки, вместо графина, всегда стояла литровая бутылка воды. Среди ночи и по утрам, тётка, обычно прямо из горлышка, топила в воде «сушняк». Пользовались водой и остальные. Все к этому привыкли.

Спросонья Пашка сделал пару глотков из бутылки и вдруг задохнулся — ему обожгло горло. В похожей бутылке ждал своего часа крепчайший самогон-первач. Фонтаном разлетелись брызги с криком выплюнутого спиртного. Резко запахло сивухой. Мальчишка схватил рядом стоящий наполненный стакан, чтобы запить бушующий пожар во рту и через пару глотков понял, что там тоже спиртное. Он не мог вздохнуть, только кричал от страха и боли, умываясь слезами. Его тошнило до истерики, до лихорадки…

Пашка на всю жизнь зарёкся пить что либо, кроме воды и лимонада. В памяти всплыло — перепуганное, заплаканное лицо мамы, вместе с Пашкой пережившей тогда тот ужас, и бледная, враз протрезвевшая, растрёпанная тётка…

— Я не…

— Ну, что же ты, пей, Па-а-шка! — пропела Валентина, поднося бокал с искрящимся, как бенгальский огонь, вином к губам парня, искусительницей заглядывая в его часто моргающие глаза. — Это же всего лишь шампанское…

Дружная компания тут же стала шумно «наваливаться»:

— Давай, гусар!.. Ты же цирковой!.. За здоровье!..

Вечно юморной Женька, партнёр Валентины, даже пошёл дальше, вдруг начав скандировать: «Горь-ко! Горь-ко!..», но тут же получил подзатыльник, мол, не ломай кайф и не нарушай «пьесу»…

Пашка какими-то отрывками, вспышками сознания, с трудом вспоминал дальнейшее развитие событий. Помнил только, как прыгающие в фужере пузырьки игристого вина моментально ударили в голову. Пил ли он ещё — не помнил. Вспоминал, что ему хотелось обнять Валентину и сказать ей что-то хорошее, что пряталось в его сердце. И он, кажется это сделал. А может и нет. Но точно помнил, что обнимал холодный, пахнущий хлоркой, унитаз в туалете, когда его выворачивало наизнанку. Как пытался продышаться на улице в прохладе зарождающейся осени. Как его шатало и знобило. Память отрывками напомнила, как он шёл в цирк, чтобы там где-нибудь спрятаться и отогреться. Как боялся попасться на глаза Захарычу, который постоянно ночевал на конюшне. Видимо, тогда он и оказался у Славки в неосвещённом слоновнике, в том самом стогу сена, в котором он сейчас умирал от жажды и страха…

…Буня прошлась шершавым хоботом по телу Пашки, аккуратно обхватила его за талию, приподняла в воздух, и привычным движением усадила себе на спину, после чего стала раскланиваться, ожидая привычных аплодисментов и подкормки. Этот трюк ей и в работе удавался на славу, теперь же она его исполнила просто блестяще.

Павлик, сделав в хоботе слона «мёртвую петлю», теперь сидел на верхотуре под потолком, еле живой от страха и похмелья, с трудом что-либо соображая. Его опять подташнивало и качало, как во время морской качки. Все признаки «морской болезни» были на лицо. Точнее — на позеленевшем лице…