Другой город - Михал Айваз

Мне показалось, что мой проводник отчего-то стесняется признаться в том, почему он привел меня.

– Он… приехал без рыбы, – в конце концов тихо выдавил мужчина, опустив глаза и покраснев.

Историк пошатнулся, и ему пришлось опереться о край стола. Он явно узнал меня, я услышал его сокрушенный шепот:

– Ни ласки, ни рыбы, ничего. Ничего, совсем ничего. – Шепот сменился тихими всхлипами, лицо, искаженное болью, постепенно преобразилось и стало походить на морду морского животного, каковым он прежде и был: глаза выкатились из орбит, веки застыли в неподвижности, а рот округлился, так что скоро мне казалось, что на меня смотрит большая рыба.

Зато на сидящего священника обвинение не произвело особого впечатления. Он только отложил ручку и молча – с любопытством и злой усмешкой – уставился на меня. Я пожалел, что не оставил книгу в фиолетовом переплете на полке букинистического магазина. Распорядитель еще больше сконфузился, задрожал и принялся разглядывать носки своих ботинок. Почувствовав, что его хватка ослабла, я вырвался и выехал из шатра, я петлял на лыжах между группками ловцов рыб и скоро был уже у устья Увоза; сильно согнувшись, я помчался вниз и, чтобы сбить со следа погоню, свернул направо, в темный Страговский сад, где спустился по склону заснеженного холма. Остановившись между деревьями, я посмотрел наверх, но никого не заметил, ничто не нарушало тишину ночи.

Возможно ли, чтобы в непосредственной близости от нас существовал мир, живущий такой бурной жизнью, мир, возникший, вероятно, еще до основания нашего города, мир, о котором мы ничего не знаем? Чем дольше я размышлял, тем больше допускал, что это вполне возможно, ибо это соответствует нашему образу жизни, соответствует тому, что мы ограничиваем себя неким кругом и боимся выйти за его пределы. В нас вселяет ужас непонятная музыка, долетающая из-за границ, она нарушает наш миропорядок, мы боимся полутьмы углов, мы не знаем, что это – разбитые, распадающиеся формы нашего мира или же зародыши новой фауны, которая однажды превратит наши города в свои охотничьи угодья, авангард армии монстров, которая потихоньку завоевывает наши дома. Поэтому мы предпочитаем не замечать то, что родилось за пределами круга, не слышать звуков, что доносятся ночью из-за стен, для нас реально лишь то, что вросло в наш мир, что неразрывно связано с другими предметами и событиями в тех нескольких пьесах, которые мы монотонно разыгрываем и внутренние связи которых полагаем причиной, основанием, смыслом; эти пьесы, творящие суть нашего мира, не менее странны и жутки, чем ночные феерии со стеклянными скульптурами, и если кто-то смотрит на них с другой стороны – например, сквозь просветы между книгами в нашем шкафу, – то наверняка он испытывает то же тревожное изумление при виде цепи завораживающих и гнетущих ритуалов, какое ощутил я, наблюдая из тьмы аркады за рыбьим празднеством. «Какие жуткие чудовища!» – шепчет он, глядя на нас с ужасом и самому ему не понятным восхищением.

При этом мир, в котором мы замкнулись, довольно узок; и внутри пространства, которое мы считаем своим, есть места, нам неподвластные, норы, заселенные зверями, что родились во тьме за нашими границами. Всем нам знакома особая дурнота, подступающая при встрече с изнанкой вещей, с их внутренними пустотами, которые отказываются участвовать в наших спектаклях: когда во время уборки мы отодвигаем шкаф и смотрим на иронически-равнодушное лицо его задней стенки, обращенное к каким-то темным комнатам, отображающимся на ее поверхности, когда мы отвинчиваем заднюю крышку телевизора и проводим пальцем по переплетению проводков, когда лезем под кровать за закатившимся туда карандашом и внезапно оказываемся в таинственной пещере, стены которой покрыты таинственными, колеблющимися клубками пыли, в пещере, где исподволь зреет что-то недоброе, то, что однажды бесшумно выберется на свет. Для нас существует только то, что есть в разыгрываемой нами пьесе: неудивительно, что мы ничего не знаем о мире, который простирается за пределами наших пьес; возможно, мы не заметили бы его, даже устрой он свои празднества прямо среди нашей повседневной суеты.

Я вспомнил, как научный сотрудник в университетской библиотеке утверждал, что то, что живет за границей, мы увидеть не можем, потому что все сущее там питается из иного источника смысла и потому избегает нашего взгляда. Но я все больше и больше убеждался в том, что эта невидимость есть следствие того, сколь безупречно нам удалось приручить свой взгляд, и того, какой крохотный загон мы ему отвели. Суровость, с которой мы обращаемся с нашим кругозором, скорее всего свидетельствует о том, что мы осознаем: наш взгляд смутно понимает речи монстров окраин, и мы боимся, как бы он не встретился со знакомыми чудовищами, не вступил с ними в разговор и не вспомнил старую дружбу и забытый общий язык.

Утром следующего дня я отправился на Погоржелец посмотреть, какие следы оставили по себе ночные события, но не нашел никаких свидетельств того, что еще несколько часов назад тут были часовня, шатер и лыжный буксир, я не отыскал ничего, что не отвечало бы единству дневного мира. Маленькая площадь в этот час была еще пуста, туристы, которые скоро заполонят ее, пока что завтракали в отелях внизу в городе. Здесь дул резкий ледяной ветер возвышенностей, одинокие автомобили с коркой снега на крышах были окружены покрытыми настом сугробами. Бистро с большим окном уже открыли; мне захотелось горячего кофе, и я вошел внутрь.

Я оказался в узком продолговатом помещении; переднюю часть его заливало мягким светом окно, выходящее на заснеженную площадь, сзади, над стойкой, сияли в полутьме рекламные картинки с пляжами и запотевшими бокалами. За маленьким столиком сидели одна против другой две пожилые дамы, которые явно жили где-то неподалеку и пришли сюда выпить свой утренний кофе. Я уселся на свое обычное место в мире кафе и бистро – поближе к оконному стеклу, демонстрирующему холодные картины, за столик, с другой стороны которого на меня глядел пустой стул, как тихий и умный зверь. Я смотрел из окна на площадь, вдруг надо мной раздался приятный мужской голос, который спрашивал, чего я желаю: официант подошел к моему столику так тихо, что я даже не слышал его шагов. Я повернул голову и взглянул на склоненное лицо официанта, остановившегося рядом с моим стулом. Я увидел, что это тот самый мужчина, который служил мессу в подземном храме и осыпал ругательствами историка из передвижного телевизора, тот самый, к которому меня ночью привел охранник, потому что у меня не было рыбы. Значит, я напрасно удирал на лыжах через ночные парки, преследователь мог поджидать меня в уюте бистро, попивая сладкие цветные ликеры, а я все же не ускользнул от него. Но официант-священник не набросился на меня, его предупредительность не исчезла, тело, склоненное в вежливом полупоклоне, не распрямилось. Сбитый с толку, я заказал кофе, и официант отошел к стойке.

Кофе мне принесла хрупкая женщина в темном платье; когда она ставила металлический поднос с чашкой на стол, ее руки в длинных рукавах напомнили мне зверушек, которые осторожно выбрались на дневной свет, готовые при первом же подозрительном шорохе стремительно спрятаться. Я не удержался и спросил ее: