Постельный режим - Сара Билстон

11.30

Только ведь никогда мне больше не бывать на приемах! И для скромных кинотеатров на окраине у меня тоже не останется времени — кто за ребенком-то будет присматривать? А с собой его не возьмешь: высоколобым любителям кино вряд ли придется по вкусу орущий карапуз. Нет смысла изучать великие творения прошлого. В ближайшие десять лет мне придется смотреть исключительно диснеевские мультики с принцессами и танцующими черепахами.

Нет у меня никакой жизни сейчас и больше уже никогда не будет. Посмотрим правде в глаза. Молодость прошла. Мое будущее передо мной как на тарелочке. Я больше не я. Не юрист, не возлюбленная Тома. Я — тело, средство передвижения, инкубатор. Я — «способ, фаза, стельная корова», как сказала Сильвия Платт[13]. Все мое существование подчинено сохранению другой жизни. Моя же собственная жизнь фактически сошла на нет. Произошло это чуть раньше, чем предполагалось. Спасибо постельному режиму.

11.45

Вырезаю все, что написала выше. И как только у меня язык повернулся жаловаться, что малыш мне что-то «запрещает»! Ведь я даже не знаю, выживет ли он. Ну что я за мать после этого? Любой другой женщине и в голову не пришло бы стонать из-за того, что приходится жертвовать последними месяцами свободы. А со мной-то что творится, дьявол меня побери?!

Четверг

Весь день спала, смотрела телевизор.

Пятница

Спала, смотрела телевизор, еще поспала.

Суббота

Том работает. Смотрела телевизор. Плакала. Ела печенье.

Воскресенье

Том снова на работе. Ревела белугой. Ела печенье.

Понедельник, середина дня

Утром произошло кое-что важное:

• визит к Черайз показал, что объем жидкости чуть увеличился;

• под дверь подсунули письмо из нашего кондоминиума, и что же выясняется? Моя забавная гречанка — кто бы мог подумать! — возглавляет группу жильцов-активистов, выступающих против сноса дома напротив.

Жидкости у меня все еще слишком мало — доктор Вейнберг показывала таблицу. Но теперь я, по крайней мере, не в самом низу этой таблицы, появился какой-никакой просвет между мной и неминуемой катастрофой. Постельный режим, что ли, помогает? Не верится. С трудом представляю, каким образом целодневное валяние на тахте положительно сказывается на том, что происходит у меня внутри. Может, оно и так, кто знает. Главное, как заявила доктор Вейнберг с уверенной улыбкой на густо накрашенных губах, мое состояние не ухудшается.

Что касается моей гречанки, она, похоже, главная местная заводила. Оказывается, и наш дом, и дом напротив — тот, жильцы которого меня развлекают, когда по телику сплошная скучища, — принадлежат одному домовладельцу; оба были заселены в 50—60-х годах греческими и кипрскими иммигрантами (а я-то все гадала, почему у нас в округе продается такая замечательная долма). P-раз, отматываем пятьдесят лет вперед: теперь дом напротив заражен плесневым грибком, причем черным грибком, который глубоко въедается в гипсокартон, с бешеной скоростью размножается и отравляет самый воздух. Потому-то домовладелец и намеревается дом снести, а на его месте поставить что-то более современное и более «яппи-притягательное». Но состарившиеся жильцы не горят желанием покидать насиженные места, они бьются против реконструкции не на жизнь, а на смерть. Если хотите знать мое мнение, с плесневым грибком лучше не шутить. Только в прошлом месяце я читала в «Таймс» про одного ребенка из района Квинс — бедняжка едва не умер от легочного заболевания, вызванного этой мерзостью. И еще прекрасно помню кучу недавних громких процессов против строительных компаний за использование «плеснелюбивых» материалов. Лично я считаю, что жильцам плюнуть бы на это дело и удирать оттуда со всех ног. Черная плесень — страх божий!

А вообще-то сегодня у меня снова появился интерес к жизни, главным образом потому что звонила Дженни! У нее уже билет на руках, в четверг вечером прилетает!

Не знаю, кто из нас двоих больше радуется, я или Том. Ему сейчас нелегко со мной. В воскресенье я заставила его все бросить и примчаться с работы домой. Он позвонил около двух спросить, как я, не лучше (в семь утра, когда он уходил, я истекала слезами, соплями и слюнями), а я прямо так и сказала, что нет, мне еще хуже. Что я больше не выдержу. Что я скоро умом тронусь от тоски и страха. После короткой, напряженной паузы он обещал приехать и час спустя появился с охапкой фильмов и бутылкой мерло («Предписание доктора Тома. И даже не спорь, Кью. Один стаканчик — и тебе сразу полегчает»). Но он знает, и я знаю, что ему нельзя смываться с работы всякий раз, как я захандрю. Сегодня он снова напомнил о том, как его начальство недвусмысленно намекнуло, что он должен быть образцовым служащим. Если, конечно, хочет этим летом стать партнером. Том потрясающий юрист, у него полно влиятельных друзей, но «Кримпсон» — одна из трех самых престижных фирм Нью-Йорка, и за несколько последних лет в ней повысили всего горстку старших сотрудников. И не будем сбрасывать со счетов кошмарную невезуху последнего года. За эти двенадцать месяцев Том допустил несколько ляпов, так что если он хочет стать партнером у «Кримпсона», ему — кровь из носу — надо доказать начальству, что он предан фирме душой и телом.

А мне-то… мне-то что остается? Томиться в одиночестве, вот что! Томиться в полном одиночестве и щелкать зубами от голода. Жуткого голода. Хоть Дженни не даст пропасть — по крайней мере неделю. Вот кого я стану гонять за всякой едой и журналами, вот кто будет обеспечивать меня печеньем с шоколадом (величайшее изобретение Америки всех времен, если хотите знать мое мнение, оставившее электрическую лампочку далеко позади), вот с кем я смогу во что-нибудь поиграть и с чьей помощью, даст бог, постигну премудрость вязания и чего-нибудь такое изображу из пяти клубков «детского кашемирчика», которые так и лежат нераспакованные в пухлом коричневом пакете под кучей счетов и ни разу не раскрытых журналов (неужели я всерьез собиралась читать «Экономиста»?). Думаю, я свяжу себе шарф, уж это наверняка дело нехитрое. Вот будет классно — как в детстве, когда мы пытались вырезать тотемные столбики из палок, подобранных в саду. То, что у нас вышло, разумеется, и рядом с тотемом не лежало, зато до чего здорово было возиться! Элисон над нами потешалась (и грозила продать маме — мы стащили кухонные ножи), но мы с Дженни чихать хотели. Когда Дженни доросла до восьми лет, с ней стало ужасно интересно. Гораздо интереснее, чем с Элисон. И вот теперь она поживет со мной. Целую неделю. Ура!

Ее кошмарный хахаль не приезжает, и Дженни сильно опечалена этим обстоятельством — небось лелеяла надежду совместить заботу обо мне с романтическими променадами по Большому Яблоку (заглянуть на бродвейское шоу, кутнуть в модном ресторане, разориться в «Найктауне»[14]— словом, проделать все, что входит в обязательную программу всех моих английских друзей). А я только представила себе кошмарного хахаля у нас в квартире — в той самой комнате, которая вот-вот станет детской, — и меня затошнило. Фу, гадость! Я, конечно, особенно на эту тему не распространялась (ну, может, и сказала пару слов — дескать, не желаю, чтобы он провонял своими ножищами все вокруг, но ведь от них в самом деле разит). А все равно это дохлый номер, поскольку его не отпускают с работы, а он в кои веки устроился на какое-никакое место. И авиабилеты ему не по карману, а я хоть и рада оплатить перелет Дженни, скорее повешусь, чем стану платить за этого засранца. Стало быть, кошмарный хахаль остается сам по себе в Лондоне, а я могу целых семь дней подряд втолковывать моей заблудшей младшей сестренке, ПОЧЕМУ ОН ЕЙ НЕ ПАРА. Отлично!