Граница. Таежный роман. Солдаты - Алексей Зернов

Никита — сильный человек. И Марина чувствовала, как эта сила, казавшаяся ей прежде защищающей, успокоительной, теперь давит на нее, гнет, ломает.

Она его больше не любит. «Любовь» — слишком общее слово. Она бывает прозрачной, как хрустальный ларец: все красиво, звонко и — хрупко. А бывает прочной, как малахитовая шкатулка, куда приятно складывать драгоценные вещи: сияющую радость, восторг обладания, гордость от сознания своей необходимости другому человеку. Но чаще всего это кованый сундук, в котором копятся и радость, и восторг, и боль, и обиды — все вперемешку, слоями. То ощущение надежности и покоя, которое Марина испытывала всякий раз, когда впадала в сладкое сонное забытье после бурных ласк, было вполне объяснимо — уж она-то, врач, это понимала — с точки зрения физиологии. А вот с точки зрения души…

Какая, к черту, душа? Какая у души может быть точка зрения? И что вообще такое — душа? Сгусток другого мира, в который не верят материалисты? Кудрявое облачко с крылышками, как рисуют на картинках?

Когда тебе плохо, когда ты испытываешь вроде бы беспричинное беспокойство, переживаешь и мечешься, это тоже объяснимо. Мозг дает определенные импульсы, и человек не находит себе места, не может заснуть, и курит у окна, и ходит из угла в угол, и про него говорят: душа болит.

Осознав факт беременности, Марина испытала радость, смешанную с ужасом. Потому что не знала, чей это ребенок — того человека, который стал ей таким родным и близким, или того, кто еще не стал окончательно чужим. Говорят, в подобной ситуации женщина все же чувствует, кто отец ребенка. Марина — не чувствовала. Она не сказала ни тому, ни другому. Рано или поздно они оба узнают. Что она им скажет?

Марина приложила ладонь к животу. Там, внутри, существовала новая жизнь, не заметная со стороны и никак себя пока не проявлявшая — Марину не тошнило по утрам, ей не хотелось ни соленого, ни кислого. И ничего у нее не болело. Кроме души.

Марина услышала шум подъезжающей машины и, повернувшись к окну, увидела, как возле крыльца тормозит, вспугнув заигравшихся щенков, пыльный «УАЗ». Дверца открылась, и на землю легко спрыгнул Голощекин. Никита заметил в окне Марину, приветственно помахал ей, и она испуганно отдернула руку от живота, словно боялась себя выдать.

Голощекин вошел в кабинет и остановился на пороге.

— Привет, — сказал он. — Не ждала? — И тут же спросил озабоченно: — А ты чего бледная такая? Или свет так падает?

— Бледная? — Марина пожала плечами и попыталась улыбнуться. — Наверное, потому что не выспалась.

Никита приблизился к ней, поцеловал в лоб:

— Хочешь, договорюсь, чтобы тебя подменили?

— Не надо. Я лучше сегодня пораньше лягу. — Марина села за стол, пододвинула к себе карточку. — Ты просто так зашел?

— Да хотел узнать, как там самоубивец наш. По дороге в палату заглянул — вроде спит.

— Он справится. Не переживай.

— Я в коридоре Аннушку встретил, она сказала — Столбов заходил навестить. — Голощекин внимательно посмотрел на жену и уточнил: — Васютина в смысле.

— Я знаю, — спокойно сказала Марина.

— Нет, ты все-таки бледная. Душно у вас тут, проветрить бы надо. — Голощекин открыл окно и выглянул во двор. — Ты сейчас очень занята?

— А что?

— Может, погуляем минут десять? Смотри, красотища какая на улице! Теплынь…

Марина отрицательно покачала головой:

— Мне нужно историю болезни заполнить.

— Пойдем, пойдем. — Голощекин направился к двери, приоткрыл. — Пройдемся, поговорим. Нам ведь есть о чем поговорить?

Марина нерешительно выбралась из-за стола и, не глядя на мужа, вышла в коридор.

— Анна Павловна! — окликнула она санитарку. — Я отлучусь ненадолго. Если что — позовите, я буду рядом.

Никита шагал быстро, и Марина, едва поспевая за ним, пыталась понять, о чем он собирается с ней говорить. В том, что это будет не просто прогулка на свежем воздухе, Марина не сомневалась ни секунды.

Голощекин неожиданно остановился и резко повернулся к жене. Неодобрительно поцокал языком.

— И дышишь ты тяжело, — сказал он. — Марина, с тобой все в порядке? Может, не стоит тебе в таком состоянии столько работать? Давай поговорю с начальством, пусть найдут еще одного врача — на подмену.

Марину окатило холодной ознобной волной. Он знает. Откуда? Никто не мог ему сказать, никто. Девчонки не в счет — они и под пытками не выдадут Голощекину ее тайну. А он все равно знает. Потому что он всегда про нее все знает, чувствует каким-то шестым, восьмым, десятым своим чувством.

— Ты напрасно за меня беспокоишься, — сказала Марина. — Я здорова. Просто устала.

— Ну смотри.

Голощекин достал папиросу и закурил. Сизое вонючее облако понесло ветром прямо на Марину, и Никита старательно замахал рукой, отгоняя от ее лица дым. И это демонстративное движение вместе с дымом развеяло последние Маринины сомнения.

— О чем ты хотел со мной поговорить? — спросила она.

— О Столбове. — Никита затянулся и, повернув голову, выдохнул дым в сторону, но взгляд его при этом остался нацелен на Марину. — Неприятности у него, знаешь?

— Неприятности? Какие, по службе?

— Ну не личные же, — усмехнулся Никита. — С личной жизнью у него вроде бы все нормально… Из-за дурака этого, Васютина, неприятности. Хотели дело замять, но, видать, не получится. Дисбат ему светит. В лучшем случае.

— Почему именно ему?

— А кому же, Борзову, что ли? Ты же знаешь полковника: когда дело службы касается, он на свои симпатии наплюет тридцать раз. А тут родственные связи, племянник. Тем более не станет выгораживать, чтобы в предвзятости не обвинили.

— Я все равно не понимаю, почему вдруг самым виноватым оказался Столбов, — нахмурившись, сказала Марина. — А этим, которые над Васютиным издевались, что, вообще ничего не будет?

— Да с ними все ясно, они свое получат, — отмахнулся Голощекин. — Слушай, Марин, давай поможем Ваньке, а? Не чужой ведь он нам. Не чужой, верно?

Марина молчала.

— В дисбате несладко, — продолжал Никита, — жалко парня. Как бы сам за пистолет не схватился.

— О чем ты говоришь?! — воскликнула Марина.

— Да это я так, образно. А ты чего, испугалась? Ну, извини, не хотел. — Голощекин погладил ее по плечу. — Вот видишь, ты тоже за него переживаешь. Ну и помоги ему.

— А что я-то могу сделать?

— Кто будет писать заключение?

— Я, разумеется.

— Вот и напиши как-нибудь поаккуратней. Ну как-нибудь обтекаемо, что ли, я не знаю.

— Послушай, — хмуро сказала Марина, — у Васютина была огнестрельная рана, кровопотеря огромная, он чуть не умер. Как я могу написать об этом обтекаемо? Существует медицинская терминология, вполне конкретная. Так что, насколько я понимаю, единственный способ не допустить расследования — это вообще ни о чем не упоминать. Дескать, у рядового Васютина дырка в груди была от рождения. Такая врожденная патология… Никита, мне очень жаль лейтенанта Столбова, но лично я ничем не могу ему помочь. И боюсь, вам не удастся замять этот случай. Хотя бы потому, что майор Ворон наверняка уже сообщил куда следует и кому следует.