Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Когда Изабелла приехала в Испанию, она еще играла в куклы. Королю пришлось ждать почти два года, прежде чем врачи признали, что она готова стать матерью. Только тогда страна отпраздновала свадьбу.

У новобрачных не было общего языка (Филипп не владел латынью). Он был вдвое старше молодой жены и давно имел любовницу – фрейлину своей сестры, принцессы Хуаны. Молодая королева очень страдала: в свое время Диана де Пуатье, возлюбленная ее собственного отца, разрушила жизнь матери Изабеллы. Девушка притворялась, что не замечает измен мужа. При этом она сумела завоевать безоговорочную любовь испанцев, в совершенстве овладев кастильским. Принцесса стала покровительницей искусств – особенно художников, – и сама писала музыку. За время своего краткого правления Изабелла сделала двор Филиппа одним из самых утонченных в Европе.

Все ее поданные молились о наследнике. Первая беременность, обещавшая рождение близнецов, закончилась выкидышем. Он подорвал силы Изабеллы, и испанцы начали опасаться за ее жизнь. В течение нескольких тягостных дней кафедральные соборы и храмы Испании были заполнены выходцами из всех слоев общества, которые в едином порыве молились за свою королеву. На площадях и улицах Мадрида собирались огромные толпы. Тысячи свечей день и ночь горели у ворот Алькасара, а внутри его такой же свечой сгорала жизнь Изабеллы. В нашей семейной часовне дважды в день служили мессу за здоровье молодой королевы. Молитвы людей поднимались к небесам огромным многоголосым облаком. Меня глубоко трогала привязанность к ней простых мадридцев.

Итальянскому хирургу, приглашенному ко двору Филиппа, удалось спасти жизнь Изабеллы. Стоило ей оправиться от недуга, как король, двор и вся Испания стали жить ожиданием того дня, когда ее лоно вновь станет плодоносным. Однако месяц шел за месяцем, и архиепископ Толедский посоветовал перевезти из Франции в Мадрид мощи святого Евгения, чтобы Изабелла могла молиться у них о даровании потомства. Ее желание подарить испанскому трону наследника – и сила веры – были таковы, что она спала обнаженной рядом с мощами святого, пока снова не понесла. Испанцы с восторгом приветствовали появление двух инфант. Теперь рождение младенца мужского пола представлялось для всех лишь вопросом времени.

Однако Изабелла снова слегла с тяжелым недугом, который на этот раз обезобразил ее лицо. Поползли слухи, что неверный супруг заразил королеву сифилисом. Врачи объявили, что это ветряная оспа, и посоветовали Изабелле для спасения красоты натираться мазью из голубиного помета с маслом. Когда она поправилась и ее кожа вновь стала безупречной, испанцы – после стольких страданий и чудесных исцелений – уверовали, что их королева не иначе как святая, посланная на землю самим Господом. Наконец, после долгих попыток, Изабелла зачала в третий раз. Новый выкидыш оказался для нее смертельным. Испанцы скорбели об этой утрате горше, чем если бы потерпели поражение от восставших мавров, сильнее, чем впоследствии оплакивали потерю Непобедимой армады. Скорбел весь народ. В Мадриде на тридцать дней стихла музыка; театры были закрыты, бои быков запрещены, празднования дней рождения отменены, а свадьбы отложены на полгода. Все женщины в моей семье оделись в черное и на три месяца закрыли лица златоткаными вуалями. Я повязал на правое плечо траурную ленту. Мое горе было особенным: я знал королеву лично. Тетушка, графиня Ла Лагуна, представила меня при дворе как будущего светоча испанской поэзии. Ее величество выразила желание ознакомиться с моими сочинениями и попросила передать их через тетю. Эти слова подкрепила очаровательная улыбка. Я так никогда и не узнал, что она думала о моих стихах, но одна мысль, что ее взгляд пробегал их, уже наполняла меня невыразимым счастьем.

Король Филипп объявил состязание на лучший сонет, призванный увековечить память его возлюбленной королевы. Победа открывала молодым людям один из немногих путей к известности и уважению. Более того, она могла принести сочинителю покровительство какого-нибудь тщеславного аристократа, а там – кто знает? – и титул придворного поэта.

Я тоже написал сонет об Изабелле, но не стал участвовать в соревновании. Подобно Горацию, я полагал, что стихотворение должно вызреть девять лет, прежде чем предстанет на людской суд. К тому же меня не прельщала слава, и я не нуждался в денежном вознаграждении.

Надеюсь, я не покажусь излишне высокомерным, если скажу, что мои стихи отличались большей точностью, более тонкими рифмами и высокими чувствами, нежели сонет, сочиненный Мигелем. Я знал, как важно для моего друга выиграть состязание. Возможно, от этого зависела его судьба. И наименьшее, что я мог сделать для Мигеля, – не мешать его борьбе за толику литературного признания.

Мы всегда читали друг другу свои стихи. Мигель показал мне посредственный сонет в честь Изабеллы и спросил моего мнения. «Думаю, ты выиграешь соревнование», – ответил я. Мигель был счастлив. В своей самоуверенности он даже не подумал обратиться ко мне за критикой, но я все же постарался освежить бедный лексикон стихотворения и привести рифмы в согласие с классической, ласкающей слух схемой. Затем Мигель обратился за помощью к профессору Лопесу де Ойосу, чье расположение заслужил неиссякаемыми потоками лести.

По иронии судьбы, единственный судья соревнования, возвращаясь домой в подпитии, упал с лошади и свернул шею о булыжную мостовую. Ему на замену пригласили профессора Лопеса де Ойоса. Я не испытал ни малейшего удивления, когда он присудил Мигелю первый приз, поскольку все литературные состязания – с чего и следовало начать – учреждаются с двумя целями: 1) поощрить друзей судьи; 2) отомстить его врагам. Я процитирую один первый катрен, чтобы вы имели представление о сонете-победителе:

Когда Испания забыла о войне

И поднялась до солнца в колеснице,

Сгорел в его бушующем огне

Цветок, которым мы могли гордиться.

Этот так называемый сонет был неумелым подражанием Гарсиласо, смехотворной потугой юного честолюбца, мечтающего о признании.

Маленький литературный успех Мигеля обнажил его истинную натуру: он начал вести себя так, словно и в самом деле стал величайшим поэтом Испании, и заявлял всем, кто соглашался его слушать: «Я – истинный наследник Гарсиласо де ла Веги». Уже на следующий день после оглашения победителей Мигель нередко начинал фразы так: «Когда я стану придворным поэтом…» Конечно, такое хвастовство было нелепо, но я по натуре не жестокий человек, а потому решил не расстраивать друга напоминанием, что бывшим иудеям не стоит об этом и мечтать. В то время я был очарован Мигелем и прощал ему все, а объединявшие нас вещи казались сильнее тех, что в итоге раскололи наш союз.

После окончания обучения в «Эстудио де ла Вилья» у меня не было ни малейшего желания оставаться в Мадриде и сражаться за крохи поэтической славы. Я решил посвятить себя изучению классической литературы в Университете Сиснероса в Алькала-де-Энаресе. Я предпочел его Саламанке ради его утонченности, и мне не хотелось уезжать слишком далеко от Толедо и Мадрида. Несмотря на растущие опасения по поводу заносчивости Мигеля, я искренне сожалел о предстоящей разлуке. Иногда бедные семьи посылали своих сыновей в университеты – принося ради этого огромные жертвы. Родители обеспеченных студентов снимали своим отпрыскам целые дома с прислугой и лошадьми. Менее удачливые однокашники прислуживали им, чтобы иметь возможность платить за обучение. Едва я намекнул Мигелю на такой вариант, он отрезал: