Это я, Дюк - Тина Юбель

27

Мне скучно, говорит Дюк в трубку, мне так скучно. Давай поиграем. Сам играй, говорю я и кладу трубку.

28

Мне скучно, говорит Дюк в трубку, мне так скучно. Давай поиграем. Нет, говорю я; да, говорит Дюк. Не хочу, говорю я. Тогда давай хотя бы выпьем, говорит Дюк. Я угощаю, пропустим по стакану. Или по много стаканов. Нет, говорю я, сегодня вечером у нас с Сабиной культурная программа. Что за культурная программа, спрашивает Дюк. Я говорю, не знаю, какая-то авангардная музыка и авангардное чтение авангардными певицами из авангардных групп. Из других тоже. Или что-то в этом роде. То ли из Берлина, то ли из Нью-Йорка. Или что-то в этом роде. Спроси Сабину. Или нет, не спрашивай Сабину. И ты туда идешь, говорит Дюк. И я туда иду, говорю я. Дюк не говорит ничего. Потом он говорит, возьми меня с собой. Я не говорю ничего. Пожалуйста, говорит Дюк, или это мне послышалось. Я не говорю ничего. Потом я говорю, что это открытое мероприятие, поэтому мне трудно его туда не пустить. Я тоже тебя люблю, говорит Дюк. Кстати, я люблю и авангардных чтицо-музыкантш. Дюк стоит рядом со мной и пьет бутылочное пиво. Я тоже пью бутылочное пиво, и огромное количество одетых преимущественно в черное людей тоже пьет бутылочное пиво и стоит рядом. Это усталый штамп насчет одетых в черное, говорит Дюк тихо и зажигает сигарету. Я знаю, говорю я, но ты тоже устало надеваешь черное, поэтому не стоит тебе первым бросать камень. Я знаю. Нужно было надеть костюм Венерической Болезни, говорит Дюк тихо. Если бы я имел право бросить первый камень, я бы, кстати говоря, бросил его в авангардную чтицо-музыкантшу, лучше, если камень будет большой. Авангардная чтицо-музыкантша сидит на сцене за пультом, из которого время от времени извлекает некрасивые звуки, чтобы точнее обозначить контуры своего некрасивого чтения. Выйдя на сцену, а это, кстати сказать, было уже очень давно, она превратилась из, возможно, милой молодой дамы в мать сыру землю и с тех пор дрожащим серьезным голосом рьяно что-то декламирует. В основном речь идет о желании, душе, дожде, воде, ранах, ранимости и о человеке вообще. Много поглаживаний и покрикиваний. Кроме того, молодая дама обращается преимущественно к одинокому визави, который, вероятно, уже давно сделал ноги, что я не могу поставить ему в упрек. Я в это просто не верю, тихо говорит Сабина, которая, кстати, тоже стоит рядом со мной, это же неправда, это же из какого-то пропагандистского фильма, направленного против женщин. Такого в настоящей жизни уже не бывает, я имею в виду, у нее есть клевая популярная группа, она ведь не может делать все это всерьез. Все это не всерьез, тихо говорю я Сабине, чтобы ее утешить. Выдрючивайся дома перед своим любовником, ты, проститутка, тихо говорит Сабина авангардистке. Я иду за пивом. Сабина идет за пивом. Мать-землю ничего не смущает, она распространяется о пользе родов и рассказывает своему воображаемому собеседнику во всех деталях такие вещи, подробности которых меня не интересуют. При этом она издает звуки, которые, несмотря на всю свою авангардность, неприятно напоминают свирель Пана. Дюк скалит зубы. Перед нами одна из тех женщин, которые охотнее всего регулярно с пятнадцатиминутным интервалом стали бы разрешаться от бремени, подобно волнам морского прибоя, чтобы доказать превосходство женского начала, тихо говорю я Дюку. Да, тихо говорит Дюк и скалит зубы, я бы пожелал им нечаянно наступить на плаценту и поскользнуться. Мать сыра земля как раз разбирает проблему родов и в стихотворной форме сползает в следующий штамп; она начинает трахать Космос с желанием, болью, криками, ласками, если я ничего не путаю. Услышав такое, теряешь всякую охоту заниматься сексом, по крайней мере с женщиной. Я бы очень удивился, если бы Сабина изменила мне с Космосом, тихо говорю я Дюку. Дюк тихо говорит, что он воспринимает это скорее как отвязный секс втроем, с Космосом и ее мужчиной, к которому она все еще обращается во втором лице единственного числа. Тогда пусть бы она рассказала об этом своему мужчине тет-а-тет, говорю я тихо. Сабина подходит с пивом. Мать сыра земля подходит к оргазму. Если бы ты обманула меня с Космосом, я бы тебя никогда не простил, говорю я Сабине. Сабина обещает мне никогда этого не делать, а если уж так получится, то никогда об этом не писать. Мать-земля добирается до оргазма, забирает пульт и фруктовую воду и покидает сцену. Теперь снова можно дышать, говорю я громко, но дышать нельзя. Непричесанный американец оккупирует сцену и грубо предлагает стоящим вокруг сохранять спокойствие и желательно понимать по-американски. Раболепный лакей тащит на сцену большой гонг. Гонг выглядит китайским, а лакей несчастным. Это не сулит ничего хорошего, говорю я Сабине и Дюку, причем явно слишком громко; нечесаный американец бросает на меня взгляд, который способен сжечь правительственное здание в Ираке. Я подхалимски замолкаю. Дюк скалит зубы. Пристроившийся у микрофона оккупант начинает читать нечто, похожее на то, что мог бы написать Керуак, если бы он был безнадежно бесталанным. Нечесаный читает о тибетских монахах, которые идут но шуршащему гравию и при этом улыбаются. Много шуршащего гравия и щедрая раздача улыбок. Он заводит тибетскообразное тра-ла-ла на гонге и поет под него тибетскообразное аааааааааааууу. Я бы не смог выразиться лучше, тихо говорит мне Дюк. Я тихо говорю Сабине, что это доказательство того, что мужчины точно так же трахнуты на голову, как и женщины. Кажется, Сабина слегка утешилась. Хочется уволиться из членства в человеческой расе, тихо говорю я Дюку, я всегда считал, что коллективный стыд есть признак биологического рода. Тра-ла-ла, делает вспомогательный тибетец. Вспомогательный Керуак зачитывает доказательства того, что наркотики могут нанести человеческому мозгу непоправимый вред. Ты стремился к культуре, говорит Дюк тихо. Ты стремилась к культуре, тихо говорю я Сабине. Тра-ла-ла, ааааааааааууу. Американец встречает очередных улыбающихся монахов и по этому поводу заводит очередную канитель. Гравий шуршит. Тра-ла-ла, тра-ла-ла, ууу. Самые изнеженные натуры начинают покидать зал. Это они хорошо придумали. Давайте свалим, тихо говорю я Сабине и Дюку; я думал, ты никогда не предложишь, говорит Дюк вполголоса и записывает себе на счет наполненный ненавистью американский взгляд. Мы убегаем с Тибета и заказываем в баре пиво, чтобы сгладить полученное впечатление. Мы пьем пиво. Сгладить полученное впечатление трудно, тра-ла-ла доносится даже до бара. Лет через семь с Тибетом покончено и авангардистская группа начинает играть авангардистскую музыку, лихо и небезынтересно, но мы слишком отупели, чтобы переварить что-нибудь кроме пива, поэтому мы перевариваем пиво еще и еще авангардистские музыканты справятся и без нас. Нечесаный американец объявляется в баре, заказывает пиво и идет смешивать с пылью слушателя, который, по его мнению, слушал недостаточно внимательно. Дзен и искусство смешивать с пылью слушателей, говорю я, но не настолько громко, чтобы пиит мог услышать, он выше меня. Ставлю на пиита, говорит Дюк, слушатель ослаблен слушанием. Слово сильнее кулака. Друзья пиита оттаскивают пиита от его жертвы. На самом деле жаль, драться пиит может гораздо лучше, чем пиитствовать. Это был бы шикарный смертельный бой для MTV, создатели культуры против ее потребителей, говорю я. Дюк говорит, что ринг был бы заполнен до отказа, потому что все, кто не способен создать ничего путного, создают культуру. Но создатели культуры думают, что созидание культуры — дело более путное, чем все остальное, говорю я. Дюк говорит, что он лучше бы создавал деньги, а не культуру; я говорю, что для меня это новость. Дюк говорит, что он просто так говорит. Сабина говорит, что она тоже охотнее создавала бы культуру, чем что-то еще; Дюк говорит, что это нормально, что у нее тоже есть свои амбиции. Потом он говорит, что он бы лучше создал что — нибудь путно-путное. Сабина хочет знать, что это — что-нибудь путно-путное. Я тоже хочу знать. Дюк говорит, что он не знает, но надеется, что он сразу заметит, как только до этого дойдет. Я покупаю еще пиво, Сабина говорит, что она больше не хочет. Итак, я покупаю пиво только для себя и для Дюка. Кто-то рядом с нами разговаривает об американских индейских сигаретах, купить которые можно только в магазинах хипповых шмоток. Мы с Дюком пьем пиво. Сабина идет послушать небезынтересную лихую авангардистскую музыку. Давай поиграем, говорит Дюк. Давай поиграем в Виннету и Верную Руку Друга Индейцев. Мы идем охотиться на буйволов. Мы Виннету и Верная Рука, а остальные — буйволы. Где моя (ох, как же ее звали?) Серебряная Шкатулка, Убийца Мирных Жителей, Ловчиха Медведей или как ее там? Где мой верный вороной конь? Или он был белым? Так ничего не выйдет, Дюк, говорю я Дюку, кроме того, мне всегда больше нравился Кара Бен Немей, и тогда ты должен быть Хаджи Халиф Омар. Для этого я слишком большое значение придаю своему внешнему виду, говорит Дюк и начинает насвистывать «Хаджи Халиф Омар» группы «Dschingis Khan». Я же говорю, так ничего не получится, говорю я и замечаю, что Хаджи Халиф Омар тут же превращается в наушник. И прекрати петь, пожалуйста. Дюк прекращает петь и пытается вспомнить имя лошади Виннету, но у него не получается. Я говорю, мне все равно больше нравятся «Робинзон Крузо» и «Остров сокровищ» и все такое. Дюк спрашивает стоящую рядом с ним у бара женщину, как звали лошадь Виннету, но женщина тоже не помнит. Потом Сабина возвращается с авангардистской музыки. Хай, скво, говорит ей Дюк. Я устала, говорит мне Сабина, игнорируя Дюка, пойдем домой. Не надо домой, говорит Дюк. Я спрашиваю его почему и не обнаружилась ли у него внезапная страсть к авангардистской музыке. Дюк говорит, что я должен остаться, иначе ему будет скучно. Я говорю, мне бы на его месте уже сейчас было бы скучно. Дюк говорит, что я прав, но ему будет еще скучнее, если мы уйдем. Я говорю, тогда иди спать, Дюк. Дюк говорит, что он бы спал, если бы ему было лет тридцать. Так долго я тут точно торчать не буду, говорю я и желаю Дюку спокойно ночи. Дюк желает спокойной ночи нам. Мы уходим. Дюк остается у бара и просит сигарету у женщины, которая тоже не знает, как зовут лошадь Виннету, но женщина не курит.