Флиртаника всерьез - Анна Берсенева

– Да? – удивилась Ирина. – А на компьютерщика не похожи.

– Разве компьютерщики какие-то особенные? – улыбнулся он. – С копытами и хвостом?

– Просто они говорят как марсиане, – объяснила Ирина. – Я однажды минут десять послушала, так только предлоги поняла, и то не все. – Она встала со скамейки. – Спасибо, что со мной посидели.

Глеб поднялся тоже. Они медленно пошли по бульвару.

– За что же спасибо? – сказал он. – Я сколько угодно с вами сидел бы. Мне хорошо и легко. Извините. Я тоже выпил, вот и говорю слишком… нахально.

То, как он говорил, меньше всего заставляло думать о нахальстве. Он смотрел на Ирину прямым взглядом, но и в этой его прямоте чувствовалось не нахальство, а, пожалуй, даже робость. Может, просто из-за очков. А может, из-за чего-нибудь другого. Это «другое» было такой же важной его частью, как улыбка.

– Хорошо, что мы выпили, – стараясь не засмеяться, сказала Ирина. – Нам хорошо и легко. – Ее каблук скользнул на опавшем листе, и она взяла Глеба под руку. – Просто я не ожидала, что мне может быть сейчас хорошо и легко, потому не сразу поняла, что это так.

– Почему не ожидали?

– Потому что у меня жизнь… разрушилась.

Она произнесла это слово и вдруг поняла, что оно – неправда. Оно было правдой вчера, сегодня утром, днем, вечером, всего полчаса назад. А теперь оно стало неправдой, и это произошло потому, что незнакомый человек шел рядом с нею по бульвару и листья однозвучно хрустели у них обоих под ногами. Это было странно, невозможно, но так же непреложно, как осень и вечер. Сознавать, что на свете есть что-то непреложное, не зависящее от событий твоей жизни, – это и было хорошо и легко. Ирина засмеялась. Глеб вынул свою руку из-под ее руки и положил ей на плечи, обнимая. Это было неожиданно, но как-то… Как и должно быть. Они шли рядом, почти не дыша, не глядя друг на друга, в сознании собственной растерянности и непреложности просходящего с ними.

Ирина остановилась первой и, не уклоняясь от руки, лежащей у нее на плече, обернулась к Глебу; его лицо было теперь совсем близко. Она всматривалась в его лицо, как будто хотела увидеть в нем что-то противоположное тому, что видела до сих пор. Но ничего противоположного не было – было то же ощущение прямоты и робости, только теперь оно было совсем рядом, потому что совсем рядом были его глаза за стеклами очков.

Прежде чем Ирина успела понять все это, Глеб поцеловал ее. Это был очень короткий поцелуй, и в нем была не страсть, не нежность даже, а все та же непреложность, которая так неожиданно и странно связала их этим вечером.

– Не уходите, – сказал он. – Не сердитесь на меня, не уходите.

Она улыбнулась его словам. Ей казалось странным, что он может думать, будто она хочет уйти. Будто она может уйти.

Стеклянный шелест листьев под их ногами стал таким же стремительным, как их шаги, когда они почти бежали обратно по безлюдному бульвару.

Через три дня после маминой смерти отец привел в дом новую жену.

Вернее, он не ее привел, а пришел с нею сам – перебрался жить в квартиру, из которой ушел пять лет назад, потому что теперь эта квартира освободилась. То, что освободилась она все-таки не совсем, ни отцу, ни его жене не мешало. Глеб был из тех детей, на которых можно не обращать внимания, потому что они не доставляют бытового беспокойства. Да и какой он был ребенок – в день маминой смерти ему исполнилось четырнадцать лет.

Отец был не злым человеком. Как только он стал жить в одной квартире с сыном, Глеб понял, что мама была права, когда говорила ему так об отце.

– Папа не плохой человек, Глебушка, – говорила она. – Он обыкновенный.

Она произносила это без осуждения. Она вообще никого никогда не осуждала, просто не видела в этом смысла. Мир такой, как есть, и люди такие, как есть – обыкновенные. Глеб понял это так же рано, как и то, что мама у него совсем другая. И что именно поэтому соседи завидуют ей и не любят ее, и только одна соседка, тетя Паша, сказала однажды: «Чему завидовать-то? Маша ведь не от мира сего».

Пять лет их с мамой жизни после отцовского ухода нельзя было назвать трудными. Мама уволилась из библиотеки, достала с антресолей бабушкину швейную машинку «Зингер» – раньше ее некуда было поставить в тесной комнатке, но отец ведь забрал свои вещи, и место осободилось, – купила толстую книжку про всякие портняжные дела, несколько пестрых журналов с выкройками и через неделю научилась шить. Еще через неделю у нее появились заказчицы, а вскоре они образовали даже небольшую очередь.

– Это же просто, маленький, – сказала она, когда Глеб восхитился ее способностями. – Такой выход всегда можно найти.

К тому же мама сдавала квартиру в малосемейке, оставшуюся после бабушки с дедушкой, к тому же в круг ее материальных потребностей входили только книги… Поэтому жили они если не богато, то безбедно, и мама могла не напоминать отцу о том, что у него есть сын, которого надо кормить и одевать. Она и не напоминала – не из гордости, а просто оттого, что в этом не было необходимости. Она обладала какой-то особенной чуткостью к необходимости и совершала только те поступки, которые этой, мгновенно ею понимаемой, необходимостью диктовались.

Едва ли не первым в классе Глеб стал обладателем собственного компьютера. Мама не побоялась разбаловать его этой дорогой и непонятной ей вещью как раз потому, что поняла, что она ему необходима. И он тоже понимал все, что она делает или не делает, хотя мама не объясняла свои действия с точки зрения житейской логики.

Одного он не мог понять: кому, зачем понадобилась ее смерть, какая страшная необходимость к этому привела?

Глеб заметил, что мама больна, только когда у нее начались обмороки. У него в глазах потемнело, когда он узнал, что диагноз давно ей известен.

– Почему ты мне не говорила?! – забыв, что он уже не ребенок, чуть не плача, кричал он. – Надо было лечиться, надо было… – Он захлебывался слезами и отчаянием.

– Я лечилась, Глебушка, – оправдывалась мама. – Я и сейчас лечусь. Но это не лечится.

Глеб излазил весь Интернет в поисках чудодейственного рецепта от лейкоза, хотя на первом же серьезном американском сайте понял, что мама его не обманывает: вылечить ее в самом деле невозможно. То же подтвердил и врач в клинике, куда ее положили. Даже на пересадку костного мозга надеяться было нечего.

– А я не подойду? – спросил Глеб, когда врач объяснил ему, что для такой пересадки нужен донор.

– Ты не подойдешь, – невесело усмехнулся врач. – Если бы родная сестра у нее была…

Но у мамы не было родной сестры. У нее не было на свете никого, кроме сына, и только о нем тревожилось ее угасающее сознание.

– Все-таки ты без меня не пропадешь, Глебушка, – говорила она; чтобы расслышать мамины слова, ему приходилось наклоняться к самым ее губам. – Тебе трудно будет, тоскливо, одиноко. Но все-таки ты не пропадешь.