Французский роман - Фредерик Бегбедер

Грейс. Прежде всего мы католики, а архиепископ Тулузский во всеуслышание заявил, что «евреи — это мужчины, евреи — это женщины, они часть рода человеческого и наши братья». Христианин не имеет права об этом забывать.

Шарль. Darling, ты же понимаешь: эти люди привлекут к нам внимание полиции и немцев. Или мне следует тебе напомнить, что твоя родина не очень-то поддерживает бошей? Если они прознают, что мы прячем евреев, нам грозит депортация. Ты действительно готова подвергнуть опасности наших детей ради спасения неких Ламберов — даже от их кретинского имени за сто метров несет фальшивкой! — с которыми мы даже незнакомы?

Грейс. Октав, распорядитесь приготовить комнаты на третьем этаже, там довольно места, чтобы разместить четырех-пятерых человек. Никто ни о чем не узнает. Послушай, это друзья наших друзей, у нас просто нет выбора.

Шарль. Ну хорошо. Только установим ряд правил. Они будут питаться наверху, еду им будут подавать раз в день, никаких прогулок — ну разве изредка по парку, никаких контактов с нашими детьми. Официально они снимают комнаты у нас наверху, и точка.

Грейс. God save the King and the British Navy![27]

Их было четверо: бабушка, отец-ювелир, маленький мальчик по имени Мишель и служанка. Существование под одной крышей наладилось наилучшим образом, иначе говоря, с максимальной взаимной осторожностью. Детям Бегбедеров запретили подниматься на третий этаж, и родители ни словом не обмолвились им, кто такие эти тихие квартиранты наверху. Ламберы жили замкнуто, скрытно — не жили, а сидели в добровольном заточении под гнетом вечного страха. От трех коров с фермы, находившейся в глубине парка, ежедневно получали по десять литров молока. В семейные анналы вошел день, когда на виллу «Наварра» явился с визитом немецкий офицер. Если верить моим теткам, случилось это в сентябре 1943 года. Оберштурмфюрер оценил дивный вид на Пиренеи, прекрасный французский парк и роскошь обстановки. Пока он звонил в парадную дверь, моя американская бабка Грейс, не потерявшая присутствия духа, кликнула детей (Жеральда, Мари-Соль, Эвелину и моего отца) и велела им затеять самые шумные игры — носиться по всему дому, кататься по перилам лестниц, врываться в гостиную и библиотеку, гоняясь друг за другом «в салки» — одним словом, озорничать напропалую, изображая дурно воспитанных сорванцов.

Запах передней — это запах детства моего отца; в нем смешиваются ароматы мастики, линолеумного пола лифтов, сухих цветов и застоявшегося воздуха. Он до сих пор витает в холле виллы, переоборудованной в роскошную гостиницу. Несмотря на ремонт, превративший нашу игровую в подвале во внутренний бассейн, дух прошлого так и не выветрился; мне постоянно хочется, чтобы кто-нибудь распахнул окна и впустил в дом свежесть Пиренеев. В 1943 году офицер поднимался по ступеням крыльца и вдыхал те же ароматы, какие ощутите и вы, если сегодня вечером забронируете себе здесь номер. Сторожиха Катрин со своим мужем Леоном помчались на третий этаж предупредить Ламберов; надо полагать, у семейства затворников сильно участился пульс, стоило им заметить через слуховое оконце автомобили рейхсвера, припаркованные на главной аллее. Немец повел себя вполне корректно: никакого нацистского салюта, зато щелкнул каблуками и склонился поцеловать руку мадам Бегбедер.

— У вас прелестный дом, мадам! Не позволите ли взглянуть на вашу гостиную, bitte schon? Мы ищем подходящее помещение для штаба.

Granny закашлялась:

— Видите ли… Дело в том, что у нас очень большая семья, и, к несчастью, сейчас нет ни одной свободной комнаты. — Новый приступ кашля. — Дом переполнен… Дети, слуги, шофер, горничные, кухарка… Кроме того, не хотелось бы подвергать вас опасности. Мы лечим заразных больных.

— Дорогая мадам, вы ведь понимаете, что я вправе реквизировать ваш дом на военные нужды.

— О, разумеется, если сочтете нужным. Не думаю, что несколько крошечных бацилл способны запугать вермахт, не так ли?

В этот миг на лестнице показалась мать моего деда.

— Что здесь происходит, Грейс? — поинтересовалась она. — Кто этот господин?

— Не волнуйтесь, мадам, мы просто беседуем с нашим любезным гостем.

— Кто эта старуха? — спросил по-французски немецкий офицер.

— О, позвольте представить вам мою свекровь: знаменитая художница Жанна Дево, она живет с нами. И — прошу извинить меня, господин лейтенант, — но по-французски нехорошо говорить «старуха». Надо сказать «пожилая дама».

По двору важно прошествовали коровы.

— А это что еще такое? — удивился офицер.

— Здесь рядом ферма…

— Ну хорошо, но неужели даже на третьем этаже у вас не найдется для нас места?

Повисла тревожная тишина. И тогда вступила Жанна, с блеском продемонстрировав свою сообразительность.

— Ах нет! — воскликнула она. — На третьем этаже мы держим сено для коров!

— Ach so! Благодарю за радушный прием. — Мы подумаем, воспользоваться ли нам вашим гостеприимством, и, возможно, еще вернемся. Auf wiedersehen!

Он не вернулся.

Ламберы покинули виллу «Наварра» в августе 1944 года, после отступления немецких войск. Усаживаясь в машину, бабушка — ее звали Симона — пробурчала: «Четыре года коту под хвост! Немедленно в Париж!» Похоже, такая черная неблагодарность несколько обескуражила моих деда с бабкой.

Они никогда не упоминали об этой истории и не поддерживали с семьей бриллиантовых воротил никаких связей. Разве нельзя спасать евреев, оставаясь при том убежденными католиками, монархистами и ретроградами с легким оттенком антисемитизма? Снобов часто упрекают в том, что они слишком поверхностны, но и они, случается, проявляют героизм, пусть и немного легкомысленный, и укрывают целую семью только потому, что она принадлежит к их социальному слою. Однако это не мешает им держать дистанцию, словно бы напоминая: «Если я спас кому-то жизнь, не подумайте, что мы вместе пасли свиней!»

Во всяком случае, удачная реплика моей бабки насчет того, что «по-французски положено говорить не «старуха», а «пожилая дама», облетела всю округу, как и многие другие ее словечки. Granny имела общих предков с драматургом Джорджем Бернардом Шоу, и ее отец, тот самый, что был полковником в Индийской армии, отзывался о ней так: «Мне удавалось прижать к ногтю индусов, но не свою дочь».

Но все-таки самое мое любимое из высказываний Granny другое. О нем я узнал от Франсуа Бейру. На одном коктейле на вилле «Наварра», устроенном в честь открытия сезона охоты на лис, он вежливо спросил у нее, как она себя чувствует, и услышал в ответ: «Ужасно! Чем старше я становлюсь, тем быстрее умнею!» Тетя Эвелина также рассказывала мне, что на протяжении всей войны Шарль и Грейс Бегбедер принимали на работу в санаторий «Пик дю Миди» врачей-евреев (немецких, венгерских, польских) и прятали множество еврейских детей, выдавая их за туберкулезных больных. Немцы, опасаясь заразы, обходили санатории за милю. Княгиня де Фосиньи-Люсенж, урожденная Эфрусси, перебравшаяся в По прямиком с авеню Фош вместе с двумя десятками слуг, предпочитала ночевать на вилле «Наварра», поскольку не желала, чтобы ее сон тревожили всякие непрошеные визитеры. По прикидкам моей кузины Анны Лафонтан, число еврейских беженцев, по пути в Испанию находивших приют в лечебных заведениях нашей семьи, достигало примерно 500 человек. К сожалению, никаких доказательств отважного поведения моих родных не сохранилось. Иначе мои дед и бабка с отцовской стороны считались бы славными героями невидимого фронта. Я знаю, что Грейс курила английские сигареты, которыми ее по-приятельски снабжал отец Карре, прятавший у себя британских летчиков (исключительно аристократов); так вот, у нее было такое развлечение — прогуливаясь по Пиренейскому бульвару, пускать дым в лицо бродившим там немецким солдатам. Шарля дважды арестовывали — снимали с поезда, когда он ездил в Париж. Оба раза ему удавалось вернуться домой благодаря высокопоставленным покровителям, но кому именно — вот вопрос. Мой дядя утверждает, что во время «чистки» дед точно так же спасал коллаборационистов, опять-таки помогая им переправиться в Испанию — тем же путем, каким прежде переправляли евреев. Понимаю, что данных маловато, но это все, что мне известно: они вели головокружительную двойную игру (принимали у себя сторонников и Петена и де Голля, правда, всегда провожали их через разные двери, чтобы те случайно не столкнулись). Сегодня, когда дом превращен в отель сети «Реле-э-шато»[28], каждый может провести ночь в бабушкиной спальне, которую после ее смерти дед долгие годы поддерживал в прежнем безупречном состоянии. Насколько я помню, это было нечто вроде святилища, куда меня не пускали. Только после того как дом стал отелем, я в нее проник. Говорят, не стоит возвращаться в места своего детства — очень уж они уменьшаются в размерах. Но к вилле «Наварра» это не относится: она с годами нисколько не съежилась. Теперь любой подающий надежды писатель может поселиться в комнате покойницы. Но присутствие в ней Granny еще ощущается, и временный оккупант слышит посреди ночи тихий голос, произносящий с нью-йоркским акцентом: «Нехорошо, дорогой Фредерик, говорить «комната покойницы». Надо сказать «апартаменты моей дорогой усопшей бабушки».