Тайна Зинаиды Серебряковой - Елена Арсеньева

И сразу увидел ее. Она шла, лавируя меж близко смыкавшихся оград, иногда поворачиваясь боком и еле протискиваясь, изгибаясь при этом всем телом. Ветер, солнечный августовский ветер, не утихавший весь день, налетал сильными порывами ей навстречу, так что тонкое серое одеяние обнимало тело. Просторный шелковый жакет вился за спиной, словно черные крылья. И бледно-золотая пряжа волос летела по ветру.

Девушка приостановилась, вскинула руки и раздраженно поймала волосы. Мгновенным движение закрутила их в жгут и чем-то там закрепила. Все это время она стояла полубоком к Струмилину, и тот смотрел на ее высоко поднявшуюся грудь и ткань, облившую бедра.

«Ого!» — захотелось ему сказать. Ничего больше сказать он бы просто не смог…

Девушка опустила руки, сделала еще шаг — и кажется, только теперь заметила трех мужчин, расположившихся в могильной оградке. Приостановилась, вгляделась (Струмилину показалось, что она смотрит только на него) — и решительно двинулась вперед и через несколько шагов оказалась у калитки. Лицо недоброе, замкнутое, серые глаза презрительно скользнули по бутылкам и пластмассовым стаканам, по кольцу небрежно накромсанной копченой колбасы, ломтям ноздреватого белого хлеба и розовым сахарным помидорам — немудрящей закуске.

— Ладно, посидели — и хватит. — Голос ее звучал недобро. — Собирайте свое барахлишко, да поскорее. Я подожду.

Она демонстративно отвернулась, так резко мотнув головой, что небрежно затянутый жгут волос развалился, и она вновь вскинула руки, начала сновать в светящихся прядях проворными пальцами, заплетая их в тугою недлинную косу.

Струмилин смотрел на акуратное ухо с покосившейся сережкой: камушек был зеленый, прозрачный, просвечивал на солнце, и ушко тоже словно бы просвечивало, такое оно было розовое и маленькое…

Валера сильно выдохнул сквозь зубы, и только теперь до Струмилина дошло, на кого он так загляделся.

— Сонька! — подтверждая догадку, зло прохрипел Валера. — Какого черта?..

Она обернулась:

— То есть?! Я что, не имею права прийти на могилу собственного мужа в годовщину его смерти? Это вас я должна спрашивать, какого черта вы устроили здесь весь этот бардак? Другого места не нашлось?

— Бардак? — Валеру они называли между собой Электровеником — он заводился даже не с полоборота, а всего лишь с четверти. — Конечно, тебе лучше знать, шлюха!

— Эй, эй… — предостерегающе сказал Струмилин, однако Валера так дернул худым плечом, что стало ясно: его уже не остановить: ведь именно ему Костя отправил те роковые фотографии, и Веник с этих пор считал себя как бы душеприказчиком товарища.

Валера получил их фотографии по почте спустя несколько дней после похорон. Вернее, обнаружил в своем почтовом ящике, где они, наверное, пролежали уже несколько дней: поскольку никаких газет Валера давно не выписывал, то ящик практически не открывал и заглянул туда просто случайно.

Он сначала молчал о позоре друга, но потом сболтнул одному, другому, и вот уже поплыли, как круги по воде, темные слухи о том, что Костя просто-напросто не перенес многочисленных измен жены. Соня Аверьянова гуляла направо и налево! Даже когда Костя умирал, она валялась в постели с каким-то случайным знакомым, он-то и подтвердил ее алиби…

И все же не здесь, не сейчас надо ее обличать и побивать каменьями. Не здесь и не сейчас!

Валерка-Электровеник не успел еще выплеснуть из своей пышущей негодованием груди весь запас гадостей, как Струмилин поднялся, загородил от него Соню и сказал — вполне спокойно и, надо надеяться, равнодушно:

— Добрый день. Извините, мы просто не ожидали столкнуться с вами здесь, иначе помянули бы Костю в другом месте. Это, конечно, бесцеремонно с нашей стороны, однако вы нас тоже поймите. Я по некоторым причинам не смог быть ни на похоронах, ни на других поминках, а мы ведь все друзья детства.

«Господи, какие глаза! — мысленно вскричал он. — Надо же — ищешь, ищешь всю жизнь кого-то… этакую вот красоту, и вдруг встречаешь — чтобы узнать: она свела в могилу твоего старинного друга».

— Это вы мне звонили? — вдруг спросила Соня, чуть нахмурившись и отводя с лица тонкие непослушные пряди, которыми, как хотел, забавлялся ветер. — Ну, говорите, что там у вас.

Струмилин вскинул брови:

— Не понял…

Соня уставилась на него. Ноздри ее раздулись, и стало ясно, что она с трудом сдерживает ярость.

— Ну да, — выдохнула низким, злым голосом. — Конечно! Дура я была, что поверила! Сказать, рассказать! Конечно! Их-то голоса, психа Валерки и этой дубины Пирога, я наизусть знаю, вот они и заставили тебя позвонить, да? Идиотка! Надо было сразу догадаться! Все дела забросила, примчалась, как последняя балда, а тут… Вы меня сюда нарочно заманили, чтобы… что? Что вам надо? Расправиться со мной решили? За честь друга отомстить?

Она резко оглянулась. Струмилин невольно повернул голову вслед и увидел темный силуэт, склонившийся над недалекой могилкой.

— Ага! — с торжеством воскликнула Соня. — Ничего у вас не выйдет, ребятки! Вы-то на что надеялись? Что здесь в это время, да в будний день, благостная пустыня? А фигушки! Ходят, ходят люди к покойничкам, не все ж такие бесчувственные твари, как Сонька Аверьянова, которая к родному мужу на могилку год не заглядывала, а пришла только потому, что ей какой-то умный посулил… — У нее перехватило горло.

— Ах ты тва-арь, — каким-то незнакомым, размягченным, почти ласковым голосом вдруг пропел Валера, выплывая из-за спины Струмилина. — Ах ты проститутка! Кто тебе звонил? Что врешь? Небось сама свиданку очередному хахалю назначила — чтоб Котьку еще похлеще достать, даже мертвого? Ну, хватит с меня! Хватит! Жалел тебя в память о друге — а теперь всё! Всё! Давно пора сказать тебе, кто ты есть. Сказать — и показать!

Валера сунул руку за пазуху, выхватил что-то из внутреннего кармана легкой светлой куртки и швырнул на стол.

— Ты меня жалел?! — выкрикнула Соня. — Да от твоей жалости я скоро в петлю…

И тут она осеклась, вперившись взглядом в яркие картинки, веером разлетевшиеся по столу.

Это были фотографии. Одна спорхнула со стола в траву, к ногам Струмилина, и он поднял плотный глянцевитый прямоугольничек. Всмотрелся — и свободная рука сама по себе, автоматически, прижалась к сердцу.

Да… Если бы у него была жена и он увидел ее вот такой…

Первое, что бросалось в глаза, — голый, поджарый мужской живот. Живот был черный — как и ноги, согнутые в коленях. Черным все это было потому, что принадлежало негру могучего сложения, попавшему в кадр только до середины груди. На бедре у него был кривой, небрежный какой-то шрам, отчетливо видный на лоснящейся коже. Между колен негра лежала белая женщина и ласкала губами огромный негритянский орган. Волосы ее были откинуты назад и золотистой пряжей покрывали ковер попугайной красно-зеленой расцветки. И негр, и лицо женщины были сняты чуть не в фокусе — ну в самом деле, не позировали любовники, а трудились самозабвенно! — однако не могло остаться никакого сомнения: на снимке была Соня Аверьянова. Вот эта самая, стоявшая сейчас перед Струмилиным с выражением такого ужаса на лице, словно перед ней воистину разверзлись бездны преисподней.