Трактир "Ямайка" - Дафна дю Морье

Мэри сразу поняла, что той маленькой свободы, которой ее тетя наслаждалась всю прошедшую неделю, нет и в помине, и что она опять стала прежним нервным, истерзанным существом.

Мэри повернулась, чтобы подняться к себе в комнату, но Джосс окликнул ее.

— Эй, — сказал он, — не вздумай прятаться сегодня вечером. Для тебя будет работа в баре, рядом с твоим дядей. Ты что, не знаешь, какой сегодня день недели?

Мэри задумалась. Она потеряла счет времени. Кажется, она села в дилижанс в понедельник? Значит, сегодня суббота — субботний вечер. Тогда понятно, что имеет в виду Джосс Мерлин. Сегодня в трактире «Ямайка» соберутся люди.

Они приходили поодиночке, люди пустошей, пересекая двор быстро и тихо, как будто не хотели, чтобы их увидели. В тусклом свете им недоставало материальности, они казались всего лишь тенями, когда огибали стену и проходили под навесом главного входа, чтобы постучаться в дверь бара, после чего их впускали. Некоторые несли фонари, но мерцающий свет их, видимо, тревожил хозяев, потому что они пытались заслонить его, прикрывая фонари плащами. Один или двое гостей въехали во двор на пони, чьи копыта звонко стучали по камням. Это цоканье странно звучало в ночной тишине, а за ним следовал и скрип дверных петель в конюшне и приглушенные голоса мужчин, заводивших своих пони в стойла. Другие гости, еще более скрытные, не имели при себе ни лампы, ни фонаря и проносились через двор в низко надвинутых шляпах, до самого подбородка закутавшись в плащи, самой таинственностью своих движений выдавая желание остаться незамеченными. Видимой причины для такой скрытности не было, ибо любой путник, проходящий по дороге, мог видеть, что сегодня трактир «Ямайка» оказывает гостеприимство. Свет струился из окон, обычно наглухо закрытых и запертых, и по мере того, как вечерело и проходил час за часом, в воздухе все слышнее были голоса. Временами раздавались пение и возгласы, и раскаты смеха, показывавшие, что посетители трактира, пришедшие крадучись и будто стыдясь, едва лишь укрывшись в доме, позабыли страх и, оказавшись в тесноте бара вместе со своими товарищами, зажгли трубки, наполнили стаканы и отбросили всякую осторожность.

Странные люди собрались здесь, в баре, вокруг Джосса Мерлина. Надежно защищенная стойкой бара и полускрытая батареей бутылок и стаканов, Мэри могла разглядеть всю компанию и остаться при этом незамеченной. Они развалились на табуретах и растянулись на скамьях, прислонились к стене, навалились на столы; один или двое, чьи головы или желудки оказались слабее, чем у других, уже валялись на полу. Почти все посетители были грязны, оборванны, неопрятны, со спутанными волосами и сломанными ногтями: бродяги, шатуны, браконьеры, воры, конокрады, цыгане. Здесь были фермер, потерявший ферму из-за собственной недобросовестности и неумения справляться с работой; пастух, который поджег стог своего хозяина; барышник, сбежавший от расправы из Девона, где на него спустили собак. Один парень чинил башмаки в Лонстоне и под прикрытием своего ремесла торговал краденым; другой, который сейчас в пьяном забытьи валялся на полу, служил когда-то помощником капитана шхуны в Пэдстоу и посадил свое судно на мель. Коротышка, примостившийся в дальнем углу, грызя ногти, был рыбаком из Порт-Айзека, и ходили слухи, что он хранит дома золотой клад, завернутый в чулок и спрятанный в печной трубе; но откуда взялось это золото — никто не мог сказать. Здесь были люди, жившие по соседству, под сенью скалистых гор, и не знавшие иной земли, кроме вересковых пустошей, болот и гранита; один из гостей Джосса пришел пешком, без фонаря, с Тесного болота за Ратфором, перемахнув через холм, называвшийся Бурым Вилли; другой явился из Чизринга и теперь сидел, уткнувшись лицом в кружку пива, положив на стол сапоги, бок о бок с бедным полоумным парнем, который приковылял по тропинке из Дазмэри. У этого последнего было родимое пятно во всё лицо, словно огромное багровое клеймо, и он все время щипал его и оттягивал щеку, так что Мэри, которую отделяла от парня только батарея бутылок, затошнило, и она чуть не упала в обморок. Что же до запаха прокисшего пива, табачного дыма и зловония, исходившего от кучи немытых тел, то девушка физически чувствовала, как в ней поднимается отвращение, и понимала, что долго ей не выдержать. К счастью, Мэри не надо было двигаться среди гостей; в ее обязанности входило находиться за стойкой бара, оставаясь как можно незаметнее, по мере надобности мыть и вытирать стаканы и снова наполнять их из пивного крана или из бутылки, а Джосс Мерлин уже сам передавал их своим клиентам или поднимал откидную доску бара и выходил в комнату, смеясь с одним, переругиваясь с другим, кого-то хлопая по плечу, кому-то кивая головой. После первого взрыва веселья, первых любопытных взглядов, пожиманий плечами и смешков компания, собравшаяся в трактире, перестала обращать внимание на Мэри. Они приняли ее как племянницу хозяина, нечто вроде прислуги жены Мерлина, как она и была представлена, и хотя кое-кто помоложе с удовольствием заговорил бы с девушкой и даже приударил бы за ней, но все они в присутствии хозяина были осторожны, опасаясь, что любая допущенная ими фамильярность может его рассердить, так как Джосс, возможно, доставил ее в «Ямайку» для своего собственного удовольствия. Так что Мэри не трогали, к ее большому облегчению, хотя если бы девушка знала причину их сдержанности, она в ту же ночь убежала бы из бара, сгорая от стыда и отвращения.

Тетя не появлялась перед клиентами, хотя Мэри временами видела ее тень за дверью и слышала шаги в коридоре, а один раз заметила ее испуганные глаза, глядящие в дверную щелку. Вечер казался нескончаемым, и Мэри жаждала избавления. Воздух был так насыщен дымом и спертым дыханием, что с трудом можно было разглядеть другой конец комнаты, и ее усталым, закрывающимся глазам лица мужчин представлялись бесформенными и искаженными, состоящими только из волос и зубов, с непомерно большими ртами. Те, кто уже напился под завязку и не мог больше принять ни капли, лежали на скамейках или на полу, словно мертвые, уткнувшись лицами в ладони.

Те, кто еще был достаточно трезв, чтобы держаться на ногах, столпились вокруг грязного маленького мерзавца из Редрута, который сделался душой общества. Шахта, на которой он прежде работал, теперь лежала в развалинах, и он пустился бродяжничать в качестве лудильщика, разносчика, побирушки и постепенно собрал целую коллекцию омерзительных песен, возможно, извлеченных им из грязных недр чернозема, где он когда-то чуть не похоронил себя заживо, и вот теперь всеми этими перлами он развлекал компанию в трактире «Ямайка».

От хохота, которым встречали его сальные остроты, дрожала крыша, и все это перекрывал рев самого хозяина. Мэри чувствовала нечто отталкивающее в этом безобразном, визгливом смехе, который каким-то странным образом не содержал в себе ни единой ноты веселья, но разносился по темным каменным коридорам и пустым комнатам наверху; он казался девушке каким-то вымученным. Разносчик выставил на потеху несчастного идиота из Дазмэри, который, совсем обезумев от выпивки, утратил всякий контроль над собой и, не в силах подняться, ползал по полу, как животное. Гости водрузили его на стол, и разносчик заставил идиота повторять слова своих песен, дополняя их действиями, под неистовый хохот толпы; и бедная скотина, возбужденная аплодисментами и поощрительными криками, отплясывала на столе, визжа от удовольствия и царапая свое родимое пятно сломанным ногтем. Мэри больше не могла этого вынести. Она тронула дядю за плечо, и тот обернулся к ней; по его лицу, раскрасневшемуся от жары, стекали струйки пота.