Дамы и господа - Людмила Третьякова

— Поль, — отзывалась Аврора Карловна, — все это пройдет. Ты добр, мягок, ты сердечен, наконец. Ты способен слушать, понимать, сочувствовать. Поверь мне, для женщи­ны эти качества значат очень многое. Сколько их страдает от сухости мужей, от холодной сдержанности, за которой они якобы прячут свои истинные чувства. О нет! «Что в сердце, то и на устах» — так, кажется, сказано в Писании. А у тебя характер легкий. С тобой можно объясняться, рассуждать. А коль так, недоразумения, обиды выговариваются. От этого легче, и всем бедам конец.

— Какой же прекрасный мой портрет вы нынче нари­совали! А я ведь знаю почему, маман. Хотите навести меня на разговор о тех трех девицах, с которыми я имел честь благодаря вам познакомиться. — И Павел назвал три очень известные в свете фамилии.

— Хотя бы и так, Поль! Ведь верно — барышни слав­ные. А тебе надо бы подумать и о будущем.

— Славные, маман, славные! Кто же спорит? А дочка Барятинских и того славнее. Я уже наслышан обо всех ее достоинствах и талантах — княгиня Бетси во всех подроб­ностях рассказала. Проходу не дает! Где ни увидит, так и сразу: «Потанцуйте с моей дочерью!» По мне, так уж лучше раз — ив Неву! Или нет, зачем в Неву? На каторгу пойду, но не женюсь.

Аврора рассмеялась и, взяв с мраморной столешницы веер, легонько стукнула сына по затылку.

* * *

Все это шутки, конечно! Если уж думать о будущем, то вовсе не о невестах, а о деле, настоящем мужском деле. Павел вовсе не хотел ограничить свою жизнь кабинетом ученого или кошмарной участью главного управляющего необозримых семейных владений.

В конце концов, его дедушка Николай Никитич был дипломатом. Так почему ему, дипломированному юристу, не попробовать себя на этом поприще?

В середине 1864 года Демидов был причислен к Ми­нистерству иностранных дел и получил направление на службу в посольство России во Франции. Впереди вновь замаячил Париж.

На перепутьях, когда Павел уже был в Германии, рано утром в раскрытое окошко гостиницы, где он провел ночь, до его слуха донесся басовитый голос:

— Ваше сиятельство, пожалуйте.

Демидов осторожно выглянул и увидел карету, кото­рая, похоже, направлялась в Россию. Тут же из дверей появились две женщины. В одной он сразу узнал княгиню Барятинскую. Другая, не знакомая ему, в серой накидке, шла за ней. Ее голова была наклонена. Он заметил тяже­лый узел волос, прикрытый полями соломенной шляпки с обвисшим цветком, и небольшой баул в руках.

Они быстро сели, и дверца кареты за ними захлопну­лась. Павел подумал, как славно, что вчера вечером он ненароком не столкнулся с Бетси внизу. Между тем карета Барятинской выбралась на большак и покатила в направ­лении родных краев. Павел долго смотрел ей вслед, пока она вовсе не скрылась из вида…

Зимой 1865 года у императрицы Марии Александровны появилась новая фрейлина — княжна Мещерская.

Ходили слухи, что опекуншу девушки, княгиню Барятинскую, как иронизировал кое-кто из ее светских знакомых, «все еще не уклонявшуюся от роли поглотительницы сердец», стала раздражать молоденькая пле­мянница. Шереметев же прямо называет причину того рвения, с которым Елизавета Александровна добивалась для Мари места фрейлины. Причина весьма банальна: ревность. Если, как он писал, княгиня испытывала к Ме­щерской все большее «нерасположение», то «совершенно обратное произошло с князем. Тот, казалось, все более и более привязывался к девушке и, сам, быть может, того не замечая, просто-напросто влюбился в нее».

А потому искушенная в подобных ситуациях супруга постаралась, чтобы ничего не подозревавшая Мари обрела приют во фрейлинских комнатах Зимнего дворца.

Появление здесь Мещерской не могло остаться неза­меченным. Новенькая очень отличалась от придворных дам и девиц. В ней не было заметно ни малейшего стара­ния побыстрее освоиться в новой обстановке, обзавестись знакомствами. Эту неразговорчивую, меланхоличного вида особу не интересовали все те разнообразные события, разговоры и треволнения, которыми, как полагалось, жил свет. От нее веяло холодным спокойствием, что, видимо, раздражало дам, и при случае они давали новенькой это понять. Не случайно Шереметев называл Мари «загнанной большинством».

Придворная жизнь, однако, шла своим чередом. Княж­на, хотя и чувствовала себя не очень уютно под пренебре­жительными взглядами дам, была обязана являться на все светские развлечения.

Как-то у Кочубеев состоялся костюмированный бал. Блестящее общество, неузнаваемо и причудливо разодетое, заполнило особняк хозяев. Со слов не спускавшего с Мари глаз влюбленного корнета мы знаем, как она выглядела в тот вечер.

«Задумчивая, словно подавленная грустью, почти непод­вижная» она была «ослепительно хороша… Белая хламида спадала у нее с плеч, голову украшала диадема с одним блестящим алмазом. То было изображение сфинкса, и сама она выглядела молчаливой, загадочной, как сфинкс…»

Шереметев был в восторге. Слыша обрывки фраз и на­блюдая то особое выражение, которое появляется на лицах мужчин при виде красивой женщины, он с радостью отме­тил, что его знакомая «произвела сильное впечатление».

Итак, далеко не один Шереметев любовался прелестной молчуньей. У общества словно открылись глаза. От бала к балу о Мари говорили все больше и в самых лестных сло­вах. Теперь уже признавали: «Княжна Мария Мещерская была красавицей. В ней было что-то восточное, и ее боль­шие бархатные глаза очаровывали всех. Она пользовалась исключительным успехом».

Немало самых блестящих кавалеров искали возмож­ность обратить на себя внимание молчаливой красавицы. Увы, неожиданное обстоятельство охладило пыл дворцовых ухажеров: в свете заговорили, что в Мещерскую влюбился царский сын, великий князь Александр. Перебегать ему дорогу охотников не находилось.

Княжна и великий князь сразу же привлекли к себе всеобщее внимание. Публика была заинтригована: сколько очаровательниц во всеоружии целого арсенала испытанных женских средств пытались завлечь Александра в свои сети. Девицы на выданье и бойкие женушки, каждая по своим соображениям, подбирались к нему и так и эдак, но все напрасно.

Ироничный взгляд Александра действовал на распалив­шихся соискательниц подобно холодному душу. «Сущий медведь!» — фыркали они и, разочарованные, спешили ретироваться. И вот, пожалуйста: эта новенькая, всегда будто спавшая на ходу, без малейших усилий привязала царского сына к своей юбке.

Кто-то слышал, как в ответ на нежности, которые он шептал ей на ушко, княжна полушутливо-полусерьезно ответила: «Молчите, августейшее дитя». Танцевали они вместе очень редко, но было заметно, что высокий и широ­коплечий Александр словно старался заслонить собою от любопытных глаз свою маленькую партнершу и обращался с ней, точно с хрупкой драгоценностью.

Для Мари, как и для ее рыцаря, это была первая любовь со всем ее самозабвением и восторгом. Она переживала это чувство с признательностью человека, почти свыкшегося с одиночеством. А тут вдруг судьба подарила ей встречу с умным, серьезным, очень добрым и милым человеком — самым лучшим на свете!