Пока Париж спал - Рут Дрюар

– Вот мы и приехали. Снова Бобиньи, – объявил водитель.

Как обычно, они пошли в дом начальника станции, чтобы сообщить о прибытии и взять свой скудный завтрак – чашку эрзац-кофе и кусок черствого хлеба. Он одним глотком проглотил коричневую жидкость, а хлеб выкинул на рельсы. Его желудок сжался в узел. Мог ли он на самом деле сделать это?

Он пошел к будке с инструментами, достал гаечный ключ и большой лом. Оглянувшись на остальных мужчин, которые дожевывали свой хлеб, Жан-Люк пошел вдоль линии, высматривая разрыв, в котором сходились рельсы. Ему не потребовалось много времени, чтобы найти его. Он присел на корточки и осмотрел стык внимательнее. Болты были ржавыми. Если он действительно собирается сделать это, то сначала ему придется проверить, сколько времени потребуется, чтобы открутить один болт, а затем умножить его на четыре. Он прикинул, что в запасе у него есть как минимум пятнадцать минут. Охрана совершала обход каждые полчаса.

Опустившись на колени, он стал рассматривать ржавые болты, стараясь дышать ровно. Его прошиб пот, во рту внезапно пересохло. Он знал – если не сделает это прямо сейчас, то не сделает это никогда. И тогда ему придется жить со этой трусостью до конца своих дней.

Он глубоко вздохнул, чтобы успокоить свой учащенный пульс, взял гаечный ключ и зажал им первый болт. Закатал рукав и посмотрел на часы – ровно 7:41. Он повернул болт. Тот был туго затянут. Он нажал со всей силы, навалившись всем весом на гаечный ключ. Его дыхание участилось, но Жан-Люк смог заставить его повернуться, затем еще чуть-чуть. После этого болт стал поворачиваться быстрее. Когда он полностью открутил его, то посмотрел на часы – 7:43 и 40 секунд. Почти три минуты. Это означало всего девять минут на оставшиеся три болта. У него было время. Он мог сделать это.

– Жан-Люк!

Голос Фредерика пронзил его, как удар молнии.

– Что ты делаешь? Мы должны работать на другом конце пути сегодня.

Гаечный ключ выпал из рук и ударился о рельсы. Все еще стоя на коленях, он оглянулся, проверяя, кто находится в пределах слышимости. Но было еще рано, только пара охранников стояли поблизости, курили и разговаривали. Они посмотрели на него, поймав его взгляд. Он затаил дыхание. Но казалось, что те едва ли заметили его. Очевидно поглощенные своим разговором, они стояли наклонившись друг к другу… Жан-Люк медленно выдохнул и повернулся к Фредерику. Он постарался говорить тихо и спокойно:

– Эта накладка плохо прикручена.

– Тогда поторопись! – Фредерик ушел прочь.

Он поднял с земли гаечный ключ, закрепил его на втором болте и повернул, придерживая левой рукой правую, чтобы нажимать сильнее. Он продолжал раскручивать болт, уверенно и действенно. Через три минуты он открутил его полностью и перешел к третьему. Гаечный ключ выскальзывал из его потной руки, а комбинезон прилип к телу. Прошло еще три минуты и сорок секунд.

Он поместил гаечный ключ на четвертый, последний болт. У него перехватило дыхание. Этот болт был совсем ржавым и не поддавался. Он нажимал все сильнее и сильнее, кисть уже болела от усилий. Он посмотрел на часы. Прошло уже больше минуты, а болт так и не поддался. Нужно было открутить все четыре, или все напрасно. Жан-Люк остановился и глубоко вдохнул. Надо попробовать еще раз. На этот раз он попытался сбить ржавчину, прежде чем закрепить гаечный ключ вокруг болта, а затем со всей силы нажал на металлическую ручку. Болт начал откручиваться. Прошло еще три с половиной минуты.

Теперь у него оставалось всего две минуты на работу с ломом. Он поднял его с земли и со всей силы воткнул в землю под рельсом. Его сердце выпрыгивало из груди. Невозможно было дышать. Он широко открыл рот, пытаясь захватить воздух. Он услышал, как кто-то выкрикнул команду:

– Achtung! Vorwärts marsch!

Но не стал оборачиваться. Теперь он со всей силы надавил на лом. Рельс начал двигаться. Ему все же удалось сдвинуть его с линии.

Шум сзади заставил его подпрыгнуть. Тяжелые шаги. Он повернулся посмотреть, что там.

Это был начальник лагеря, он шел прямо к нему. Merde! Жан-Люк отвернулся обратно к рельсам. Господи, пожалуйста, молился он. Пожалуйста, пусть он уйдет.

Шаги становились все громче. Ближе. Рука Жан-Люка дрогнула, когда он вытащил лом и воткнул его теперь с другой стороны, будто пытаясь поправить рельс.

Он повернулся, чтобы посмотреть на Брюннера. Тот говорил с охранником. Раздался хриплый хохот. Затем они ушли прочь. Жан-Люк вернулся к рельсам, его руки все еще дрожали. Он должен был сделать это. Он переложил лом обратно на другую сторону и приготовился изо всех сил вытолкнуть рельс наружу.

Все произошло так быстро, что он даже не успел понять. Лом выскользнул у него из рук. Отскочил. Боль пронзила его щеку, будто ее порезал нож. Мужчина выронил из рук инструменты и схватился за раненную щеку. Кровь хлынула ему на руки. Он ничего не видел. Удар по ногам заставил его пошатнуться. Он вскрикнул.

Грубые руки оттащили его с путей и повели прочь. Затем двое мужчин подняли его и закинули в грузовик.

Париж, 3 апреля 1944 года

– Опять ты опаздываешь.

Мама сунула мне кусок черствого хлеба, когда я выбегала из дома.

– Ты должна раньше вставать.

Она говорила одно и то же каждое утро, но, честно говоря, я считала, что подъем в 6:30 это достаточно рано. Дорога до госпиталя Божон в Клиши от нашего дома на улице Монторгейль неблизкая, но я не возражала – такой длинный путь заставлял меня почувствовать себя совсем взрослой в мои восемнадцать лет.

Это мама нашла мне работу. Она хотела, чтобы я не сидела дома и не «тратила свою жизнь на чтение», как она говорила. Еще она хотела получать дополнительные пайки. Папа сначала был против, чтобы я там работала – все-таки это немецкий госпиталь, но мама его уговорила. Она сказала, что я ведь не собираюсь раскрывать государственную тайну или сдавать соседей. Она добавила еще что-то о «спасении раненых» – это хорошее занятие для молодой женщины во время войны. Втайне я думала, что это работа больше подошла бы молодым мужчинам. Она бы заставила их подумать, прежде чем начинать войну. Как бы то ни было, не все пациенты в госпитале были немцами; там были и французские солдаты, видимо, те, что присоединились к немцам. В Париже было полно вербовочных пунктов.

Целыми днями я мыла полы, кормила с ложки раненых, которые ослепли или потеряли конечности, или просто сидела и слушала французских пациентов. Тяжелее всего было тем, кто потерял конечность, но все еще чувствовал ее и ту невыносимую боль, которую она причиняла. Один из докторов объяснил мне, что это называется «фантомно-болевой синдром». Ничто не могло облегчить их участь.

Меня потрясло, что все мужчины выглядят одинаково на больничной койке. Уязвимыми. Безобидными. Язык, на котором они говорили, был единственной возможностью понять, откуда они родом. Госпиталь работал по строгому распорядку, но попытки утешить пациентов поощрялись, и мне это нравилось, хоть я и хотела бы, чтобы это был не немецкий госпиталь. Вся ироничность моего положения была в том, что я помогала окрепнуть врагам, в то время как другие, более патриотичные французы, рисковали жизнью, чтобы добиться обратного.