Нью-йоркский обход - Александр Стесин

Когда мы вышли на улицу по окончании службы, я рассказал доктору Паку о фиаско с лечением Пака № 2. Я был уверен, что услышу в ответ если не мудрый совет, то уж точно какие-нибудь вдумчивые слова участия. Но доктор только улыбался своей дурашливой симпсоновской улыбкой, и я впервые заметил, что у него не хватает двух или трех боковых зубов.

Чжэ Хун

Мы есть то, что мы едим, а передо мной стоял выбор из живого осьминога, рыбьей требухи, личинок шелкопряда, асцидий, сырых трепангов, морских червей, желе из желудей, протухших крыльев ската. В общем, полный набор корейских деликатесов. И пока я опасливо жевал, мой собеседник Чжэ Хун говорил о культуре и обществе. Не говорил даже, а пел своим высоким, почти женским голосом, никак не вязавшимся с его внешностью (крепко сбитый мужчина с двойным подбородком и стрижкой а-ля Ким Чен Ын).

– Мы, корейцы, любим все острое. Не только в пище. В кино, например. Либо садистские ужасы, как у Пак Чан Ука и Ким Ки Дука, либо что-нибудь душераздирающее вроде «Шальной пули». Ты смотрел «Шальную пулю»?»

Я кивнул, не отрывая взгляда от своей тарелки. Все мое внимание было сосредоточено на извивающихся осьминожьих щупальцах. Последние пять минут я безуспешно пытался ухватить одно из них металлическими палочками. «Шальную пулю» я смотрел много лет назад, но до сих пор помню эпизод, где главный герой убегает от полиции, бежит по каким-то подвалам, и в одном из подвалов мы видим самоубийцу, качающегося на веревке, и ребенка, только что обнаружившего тело отца. Все это не имеет ни малейшего отношения к сюжету, показывается впроброс, мелькающим кадром – и именно поэтому производит такое сильное впечатление.

– Вот и я говорю, – пропел Чжэ Хун, – слишком много драмы. У американцев такого нет, они сдержаннее. Я, хоть и кореец, по характеру чистый американец.

– Или японец, – вставил я.

– Не-е, – поморщился Чжэ Хун, – кореец японцу не брат, японцы – захватчики.

– Китаец?

– Тоже нет. Китайцы хитрые, а у нас хитрых не любят.

– Хорошо, – согласился я, придавив щупальце палочкой, – ты чистый американец.

* * *

Мои родители прожили в Корее чуть меньше года. Отец преподавал математику в Сеульском национальном университете. Возвращаясь с работы поздно вечером, он звонил мне по скайпу, чтобы поделиться впечатлениями.

– Никогда раньше не видел, чтобы люди так вкалывали. По сравнению с ними даже китайцы – сущие лодыри. Представляешь, мои коллеги – математики, которые тут считаются чуть ли не «свободными художниками», – садятся за рабочий стол в семь утра и трудятся без перерывов до шести вечера. Потом идут ужинать в университетскую столовку, а после ужина возвращаются на работу. Я сегодня раньше всех ушел.

– Когда же они домой попадают?

– Кто как. Некоторые вообще видятся с семьей только по выходным.

– То есть в течение недели они ночуют прямо на работе?

– Ну, необязательно. Они же еще и выпить любят. А потом идут ночевать в баню. Говорят, здешняя баня – это целый пансионат. Там тебе и горячие бассейны, и солевые ванны, и сауны разной температуры. Обязательно сходим, когда приедешь. Так вот, в этой бане за двадцать долларов можно переночевать на лежаке. У кого семья живет за городом, те в будние дни ночуют в бане. С утра встал, попарился и – вперед. От похмелья помогает, опять же.

– Ты есть будешь? – Слышался мамин голос.

– Если это можно назвать едой…

В отличие от меня папа терпеть не мог корейскую пищу. Слишком остро. Мама готовила ему дома, давала обед с собой, но и с домашней едой было непросто: в магазине все по-корейски, ничего не поймешь. Хочешь купить соевого соуса, а на полке перед тобой стоят триста разных бутылочек, в каждой – темная жидкость. Поди разберись, что есть что. В конце концов выбираешь методом тыка и, конечно, мимо: вместо соевого соуса в бутылке – неведомая приторная мерзость. И ведь спросить не у кого: за пределами университетского кампуса англоговорящих мало. Зато там, где знание английского не требуется, всегда найдутся помощники. Например, в метро, если ты стоишь посреди платформы, уткнувшись в карту, обязательно подойдут, предложат проводить или, по крайней мере, укажут нужное направление.

«Здесь много плюсов, – уговаривала себя мама, – и люди такие, как бы это сказать, неиспорченные. Сеульцы чем-то напоминают мне москвичей, только не нынешних, а времен хрущевской оттепели…» Для моей мамы шестидесятые (школьные) годы – золотой век человечества, а Москва того времени – эталон, по которому оценивается любой новый географический пункт. Что-то в этом есть: путешествие как попытка вернуться в исходную точку. Не потому что тридевятое царство неожиданно обнаруживает реальное сходство с тем местом, где ты родился. Скорее наоборот: чем меньше сходства, тем его больше. Возможно, дело в абсолютной (детской) новизне впечатлений. А может быть, это механизм непроизвольной памяти приходит в действие там, где горизонт восприятия не загроможден знакомыми лицами и предметами. Так или иначе, жить в Сеуле родителям нравилось. По крайней мере, на первых порах. Однако изжога после каждого приема пищи и полное отсутствие общения постепенно умерили их энтузиазм. Когда все фильмы Им Квон Тхэка и Ли Чхан Дона были просмотрены, папа отказался от предложения продлить контракт с Сеульским университетом. В бане-пансионате мы с ним так и не побывали.

Прошло сколько-то лет. И вот я тоже работаю в коллективе, состоящем из одних корейцев. Правда, уже не в Сеуле, а в Квинсе. Мои рабочие часы вполне соответствуют корейским стандартам (от двенадцати до четырнадцати часов в день). По вечерам, возвращаясь из больницы, я проезжаю мимо разноцветных огней «чимчильбана», где при желании можно переночевать на лежаке, хотя в нашем «Сеуле-на-Гудзоне» эта практика, кажется, не столь распространена. С видом знатока я читаю вывески (в отличие от иероглифов, фонетическое письмо хангыль нетрудно выучить), и моей радости нет предела, когда прочитанное по слогам слово оказывается одним из тех пяти-шести, что я знаю по-корейски. Я ощущаю себя великим востоковедом, однако сдерживаю эмоции и как бы между прочим сообщаю жене, указывая на неприметное двухэтажное здание: «это церковь» или «это баня». Жена восхищенно качает головой, продолжая думать о чем-то своем. Время от времени мы заезжаем за продуктами в корейский магазин «Эйч-Март». Кулинарной экзотикой меня не смутишь: я менее разборчив, чем папа, и в свое время перепробовал все самые страшные корейские блюда – от супа из черной козы до собачатины. Но вот мой взгляд упирается в аккуратные ряды бутылочек с темной жидкостью, и некому подсказать, какая из бутылочек содержит соевый соус.

* * *

«Ты опять неправильно палочки держишь», – критикует меня Чжэ Хун. Борьба с осьминожьими щупальцами (поединок от слова «поедать») продолжается. В конце концов я сдаюсь и вру, что уже сыт. «Ладно, тогда я доедаю, – Чжэ Хун придвигает тарелку к себе, за минуту разделывается с оставшимися щупальцами, – и мы переходим к следующей части нашей программы!» Если бы он не был врачом, то был бы, наверное, массовиком-затейником. Собственно, он и есть. Это Чжэ Хун организовал у нас киноклуб, благодаря которому я основательно ознакомился с корейским кинематографом. Это Чжэ Хун регулярно вытаскивает своих коллег – Юн Су, Чжи Ён и меня – на корейское барбекю, в корейскую баню, на караоке. В компании этих ребят мне иногда кажется, будто я перенесся в какой-нибудь из фильмов Хон Сан Су, которого один мой друг метко окрестил «корейским Иоселиани». В противоположность знаменитым Пак Чхан Уку и Ким Ки Дуку с их эпатажным садизмом и болезненной зацикленностью на возмездии и самоистязании, Хон Сан Су снимает созерцательно-лирическое кино о повседневности. В его фильмах идет снег или цветет магнолия; персонажи – интеллигентные и закомплексованные молодые люди – встречаются в сеульских ресторанчиках, употребляют умопомрачительное количество соджу и никак не могут высказать того, что хотят; их любовь всегда несчастна, творческий поиск безрезультатен, а окружающий мир полон щемящей, мимолетной красоты. Как-то так.