Мелодия звёзд - Оливия Вильденштейн

– А чем занимается твой отец? – спросил он.

Почему вдруг он подумал о моем отце?

Я заправила волосы за уши, но мои упрямые пряди коснулись подбородка.

– Он был ведущим гитаристом группы The Derelicts.

– Был?

– Он умер, когда мне было три года. Автокатастрофа.

– Черт, – пробормотал Тен.

– Да. – Я собралась было спросить, слышал ли он о The Derelicts, но потом вспомнила, что он ненавидит музыку.

– А твоя мама? Чем она занимается?

– Моя мать тоже умерла.

Я тихо вздохнула.

– Прости, Тен.

– Все нормально. Она умерла очень давно. Рак сердца.

– Рак сердца?

– Разве я сказал рак? Я имел в виду сердечный приступ. У нее было больное сердце.

Я была немного озадачена тем, как отстраненно он говорил о ее смерти, но потом подумала, что Тен был не очень близок с ней. Ну, или отчужденность – это его способ справиться с потерей.

– Значит, остались только ты, твой отец и твоя младшая сестра?

– Да.

– Сколько лет твоей сестре?

– Двенадцать, – в трубке послышался тяжелый вздох. – Ты задаешь слишком много вопросов, Энджи.

У меня по спине пробежали мурашки.

– Я просто пыталась быть дружелюбной.

– Это единственная причина, по которой ты интересуешься моей семьей?

Я разозлилась, потому что не я одна задавала вопросы.

– Ты думаешь, я пытаюсь подлизываться к тебе, потому что твой отец адвокат в шоу-бизнесе? Приди в себя.

Вместо того чтобы повести себя по-взрослому, я бросила трубку, почувствовав сильное желание швырнуть об стену телефон, который он мне подарил.

Вот тебе и попытка быть вежливой.

Всю субботу я пыталась придумать текст песни.

Я думала, что будет легко подобрать слова к моей мелодии, но это оказалось не так-то просто. Я отбросила блокнот в сторону и включила плейлист «Новинки недели» на Spotify для вдохновения. Это не помогло, я надела кроссовки и выбежала на улицу. Я не бегаю далеко или долго, я бегаю достаточно, чтобы избавиться от писательского блока.

Папа, по-видимому, часто ходил на пробежки, когда работал над своей музыкой. Это то немногое, что мама рассказала мне о нем.

Вернувшись домой, я прошла мимо душа и направилась к пианино. Я играла мелодию, останавливаясь, чтобы набросать новые слова, затем я переставляла аккорды.

– Энджи, я дома! – крикнула мама.

Небо вдруг стало электрического синего оттенка.

Я помассировала виски и поднялась со стула. Потянув руки за голову, чтоб размяться, я зашла на кухню, где мама поставила два коричневых бумажных пакета на изумрудную барную стойку.

Помогая ей убирать продукты, я спросила:

– Что у нас на ужин?

– Макароны с сыром с ореховым соусом. Хочешь помочь?

– Нет. Но я понаблюдаю и побуду диджеем.

– Почему ты никогда не готовишь?

– Потому что у меня это плохо получается, мам. У меня все либо подгорает, либо я путаю пропорции. Помнишь, как ты попросила меня запечь сладкую морковь на День Благодарения, и я добавила четверть чашки соли вместо сахара?

Она улыбнулась.

– До сих пор не понимаю, как можно было добавить столько соли, не подумав, что это слишком много.

– Именно это я и имею в виду. – Я нашла в телефоне недавний плейлист и синхронизировала его с беспроводными динамиками на кухне. Когда музыка заиграла, я налила себе стакан газировки и села на один из кожаных стульев, спрятанных под барной стойкой.

Мама почистила тыкву, разрезала ее пополам, зачерпнула мякоть и выбросила ее в утилизатор пищевых отходов, а затем нарезала оставшуюся твердую часть. Когда она наполнила большой горшок водой, тимьяном и другими специями, я вдруг решила сыграть ей свою песню.

Прежде чем я успела передумать, я сказала:

– Сегодня я написала песню.

Я не стала упоминать конкурс Моны Стоун. Мне скоро придется об этом заговорить, но не сегодня, я еще не готова.

Она опустила кубики тыквы в кипящий бульон.

– Можно мне послушать?

Я кивнула. Мама пошла за мной в гостиную и села на наш диван кремового цвета. Я наклонила голову, в шее что-то хрустнуло, затем я вытянула пальцы и положила их на клавиши, которые все еще были теплыми. Я не смотрела на маму, когда играла свою песню, боясь того, что могла увидеть на ее лице.

И когда закончила играть, тоже не смотрела на нее.

По крайней мере, пару минут.

Когда молчание стало слишком тягостным, я потерла свои липкие руки, положила их на колени и развернулась к ней.

– О чем ты думала?

– Я думала, что это… – она провела пальцем по одной из декоративных нашивок на своей армейской зеленой блузке, – было неплохо. – Мама одарила меня улыбкой, но в глазах не было ничего.

Мне показалось, что она пыталась быть вежливой, что странно, потому что она моя мама. Ей не нужно быть вежливой, ей нужно быть честной.

Я взглянула наверх на лампу, которая гудела. Или, может быть, это звенело у меня в ушах.

– Мне… мне нужно проверить, как там паста, – сказала она. Если она пыталась уничтожить мой энтузиазм, у нее это отлично вышло.

Я снова повернулась к пианино.

– Ты не против, если я продолжу репетировать? Мне нужно поработать над припевом.

– Конечно. Репетируй.

Я нажала на пару клавиш, половицы скрипнули под ее удаляющимися шагами.

Я снова сыграла свою песню, и ноты скрасили мое мрачное настроение.

Что вообще моя мать знает о музыке? Ничего. Мой отец был единственным, кто разбирался в стройности звучания. Он, может, и не разглагольствовал бы о моих музыкальных способностях, но, по крайней мере, дал бы конструктивный совет, не то что мама – полная незаинтересованность.

Когда я снова играла свою песню, я создала заметку на телефоне и начала диктовать текст. Когда я закончила, тишина буквально звенела, громче, чем моя песня. Я перестала играть и просмотрела то, что написала, поменяла слова там и сям, а затем начала подбирать слова к мелодии припева. Я поправила слова еще раз кое-где, затем снова проиграла всю песню, тихо напевая слова.

Мое сердце, как и пальцы, было невероятно спокойно, потому что на этот раз все сошлось. Я на мгновение закрыла глаза, наслаждаясь этим крошечным идеальным моментом. Жаль, что я наслаждаюсь им в одиночестве, но это лучше, чем делить его с кем-то, кто ненавидит музыку.