Бродячая женщина - Марта Кетро

Как-то в детстве меня слегка свела с ума одна фраза то ли Битова, то ли Маканина, скорее всё-таки первого, я потом не смогла её отыскать, но приблизительно так: я легко могу представить, что через десять лет буду знаменитым писателем, умирающим от ностальгии и пьянства на берегу океана, или стану бродягой, замерзающим под Бруклинским мостом, или ещё кем-то там (ну не помню же!) – и лишь одного не могу представить себе – того, что скорей всего и произойдёт, – что через десять лет всё останется по-прежнему, как сейчас.

Она тогда упала мне на голову мягкой дубинкой рауш-наркоза, я думала, как это страшно и как нормально, когда ничего не меняется, и что жить так не надо, а придётся.

Но я сейчас в этом квартале, на родине своей юбки, несу в правой руке стакан рыжего сока, который белокожий апельсиновый мальчик выжимает на углу Кармель и Даниэль дешевле, чем все другие, за тринадцать шекелей; а в левой у меня пакет с горячими булочками, неприветливый колючий сабра даёт их три на десять. Я иду, в некотором роде писатель, в дырявой цветастой одежде, и могла ли я десять лет назад предположить всё это? Не могла, да я и не хотела ничего такого для себя, мне тогда нужно было только любви, от того или этого, имени уже не вспомню.

Я помню на самом деле. Просто незачем сохранять имена так долго, они похожи на просроченные паспорта, которые никуда не привезут, с ними всё равно никуда не впустят.

О кошечках много не скажу, доглядела, как смогла. Внезапно у них обеих случилась течка, и мы целыми днями валялись в постели под кондиционером, в левой руке у меня была кремовая киска, а в правой – пятнистая, и я говорила им, девочки, ведите себя прилично, а они не хотели прилично, они хотели трахаться или хотя бы погладить здесь и здесь. По ночам у нас было как в девчачьей палате пионерского лагеря, мы мечтали и пели, но ни один мальчик не пришёл намазать нас зубной пастой, и это его счастье.

И я посмотрела их жару, их страсти, их ведьминский ветер шарав – ужас, но не ужас-ужас, ничего такого, что не пережить после лета две тысячи десятого и выборов двенадцатого, по крайней мере, там нет столько грязи в воздухе. Иногда только было смешно, когда я проводила нормальный и несколько даже продуктивный день, и лишь к концу по некоторым косвенным результатам обнаруживала, что прожила его полностью без головы, ничего не соображая, без единой минуты вменяемости. И я даже не могу сказать, что это плохо или неудобно.

Это было нужно мне для полноты картины, чтобы сравнить с весенними впечатлениями, когда я для разнообразия повидала хамсин. Кусочек из мартовских записей:

«Кому бы я ни рассказывала о подробностях этой поездки, собеседники всякий раз аккуратно интересовались, нет ли у меня в роду понятно кого, потому что моя удача неизменно оказывалась в категории “еврейское счастье”. Я отвечала, что наше цыганское счастье покруче ихнего будет. Не говоря о том, что я поселилась на стройке, потому что первую квартиру, которую я арендовала в правильном месте по правильной цене, смыли волны канализации; не говоря, что у меня поломалась вся электроника; и уж, конечно, не упоминая о постоянных незапланированных расходах. Но даже в путешествиях.

У Жени было два дня, чтобы показать мне красоты, а в планах стоял Иерусалим и пустыня, надо было только определиться, когда чего. Я подкинула монетку и решила, что в столицу завтра, а сегодня будем смотреть пейзажи. Как только мы выехали из ТА, задул хамсин, и виды скрыла пылевая взвесь. Далее наша поездка напоминала сеанс секса по телефону:

– Посмотри, справа могли быть видны горы.

– Ооо, они, наверное, такие большие.

– А скоро появится прекрасное озеро Кинерет.

– Кажется, я вижу! То поблёскивающее и есть прекрасное озеро Кинерет?

– Нет, это плёнка на теплице. А вон видишь границу между тёмным и мутно-серым? Это и есть оно.

Мы спустились к прекрасному озеру Кинерет, наглухо укрытому мглой, и я решила считать, что это не песок, а туман, – тогда пейзаж можно признать таинственным, а не тухлым.

Также повидала реку Иордан (ключевое – так же). В новостях раньше говорили “западный берег реки Иордан” или там восточный, и я ожидала увидеть полноводную Миссисипи, не меньше. Оказывается, река смахивает на нашу Нефтянку, но зато на ней цапельки. Я предпочла думать, что её величие временно погрёб хамсин, а так оно есть. Надо ли говорить, что на следующий день, когда мы поехали в Иерусалим, небо сделалось нестерпимо ясным».

И стоит ли удивляться, что в июле я прочитала стихотворение «Кинерет»:

Разочарования встроены в жизнь,

разочарование в Иордане, что это не большая река,

разочарование в человеке и разочарование

в Боге,

разочарование в теле и разочарование

в сердце: слишком мягкое[3].

Я там действительно стала чувствовать сердце этим летом. Когда тринадцать часов дня, и ты с бодренькой московской скоростью идёшь по каким-то очень важным делам, по каким именно, правда, забыла, но они есть! – вдруг оказывается, что у тебя есть сердце. Делается тяжело слева, и если не притормозить, то начинает неметь рука, а дальше я не проверяла, шла под ближайший кондиционер пить водичку.

Потом оказывается, что у тебя есть сердце в неприличном смысле и можно, конечно, списать всё на ведьминский ветер шарав, который меняет гормональный фон и заставляет «испытывать чувства», но приходится признать, что ты начинаешь многовато плакать и радоваться, как цыган, продавший лошадь, как безмозглый подросток, как влюблённая женщина.

А между тем у нас с Тель-Авивом закончена романтическая стадия, он больше не весенний любовник, мы вступили в «официально известные отношения», или как тут смешно говорят? – я поняла, что могу сюда приезжать, не делая из этого шоу, и жить где захочу, и уезжать легко, без страданий. Не из-за чего тут меняться в лице, правда же.

А всё-таки меняюсь, сижу теперь здесь, занята, а рука моя при этом, левая, правая или какая-то третья, тянется, тянется, трогает невидимыми пальцами невидимые пальцы, не имея в виду ничего конструктивного.

«И есть царапины боли на душе, как на пластинке, и есть линии тоски по кому-то на ладони, не линии характера, и не линии будущего, и не линии судьбы».

Я не могу вписать его в линии судьбы и будущего и до последнего не хотела рисовать на своих бедных ладонях новые линии тоски, у меня и так их с избытком, ай как некстати мне ещё и sodade sodade dess nha terra Sao Nicolau, которой и на свете не бывает.

Петушки – это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин.

Первородный грех – может, он и был – там никого не тяготит.

Венидикт Ерофеев