НебeSное, zлодея - Макс Фрай

В такие моменты мы, разумеется, исчезаем, а потом, когда князь, угомонившись, закрывает глаза, появляемся снова, но уже немного иные.

Котовская, котенок, принадлежит к довольно распространенному типу любопытных паникеров: ей интересно все на свете, и одновременно все на свете вызывает у нее тревогу, обычно неодолимую.

Котенок Котовская интересуется жизнью улицы – до тех пор, пока не попадает на эту самую улицу, на руках или в переноске, без разницы, она приходит в ужас и начинает панически орать. Да так, что трава на соседском газоне чернеет.

К тому же, Котовская, увесистый котенок, состоит примерно из семи килограммов отборной кошатины. А я не люблю носить тяжести, хотя жизнь, надо отдать ей должное, не раз пыталась приохотить меня к этому занятию. Но хрен ей. В смысле, вотще.

Все это я к тому, что носить Котовскую, котенка гулять на улицу нема дурных. Поэтому большую часть своей жизни она проводит, раздираемая любопытством: что там, за окном, далеко-далеко? И вообще везде.

Поэтому иногда я беру котенка Котовскую на колени, кладу руку на ее пятнисто-полосатую башку и медленно, сосредоточенно вспоминаю сегодняшний путь из дома: большую лужу, трещины на асфальте, какие-то желтые цветы, серого дворового кота – на этом месте Котовская обычно возмущенно орет, она очень ревнивое существо. Быстро сворачиваю кота, вспоминаю припаркованные у края дороги автомобили, ветеринарную аптеку – да не дергайся так, ты, балбеска, я же там покупаю твой самый любимый корм! – сломанные недавним ураганом липовые ветки на тротуаре, снова лужу, еще раз лужу, белые флоксы у низкого проволочного забора, и опять лужу, у нас сейчас очень много луж.

Котовская, котенок, успокаивается у меня на коленях, благо других ветеринарных аптек по дороге не было, всех посторонних котов быстренько вымарала моя внутренняя цензура, а флоксы, деревья и лужи – именно то, что надо, та самая информация, которой она ждала. Так и знала, – думает Котовская, толстый оптимистический котенок, – что мир в основном состоит из съедобного и прекрасного, не надо его бояться, ура. И засыпает счастливая.

(Такое позитивное мышление, впрочем, совершенно не отменяет того факта, что во время следующего выхода на улицу, в переноске, удачно символизирующей всю эту вашу так называемую «реальную жизнь», Котовская снова впадет в панику и будет орать так громко, что трава вокруг почернеет. Но с позитивным мышлением вечно так.)

Консерватизм (конформизм, традиционализм; ай, ладно, много чести все головы этой гидры по именам величать), который с каких-то хренов считается чуть ли не основным признаком зрелости, на самом деле просто признак упадка сил. Собственно, именно с этих хренов он признаком зрелости и считается: закончились дармовые юношеские гормоны, человек ослаб, организм перешел в режим экономии энергии, а уважать себя человеку хочется, поэтому к режиму экономии энергии подшиваются оправдывающие его так называемые «убеждения», все.

Агрессивная реакция так называемого консерватора (на самом деле, просто человека, чей организм работает в эконом-режиме) на все, выходящее за рамки его так называемых убеждений (чрезвычайно ценных с точки зрения его ума, которому приходится постоянно оправдывать это нелепое прозябание) – обычная неосознаваемая зависть. Не к чужому образу жизни как таковому, а просто к наличию сравнительно большого количества энергии, позволяющей делать все эти мизерные шаги влево-вправо; опять же – все.

Это яйца выеденного не стоило бы, если бы не тот прекрасный, в сущности, но одновременно налагающий на нас огромную ответственность факт, что пока человек жив, ничего не закончено. Жизненная сила только в юности дается даром, без нашего участия, однако это не означает, что ее нельзя пополнять. Можно. Трудно, но еще как можно. Когда ее становится достаточно много, эконом-режим бытия становится не нужен. И убеждения, позволяющие его оправдывать, тоже становятся не нужны. И тогда есть шанс начать жить. Он мизерный, честно говоря, этот шанс. Но есть – всегда. И у каждого. Хочет он того или нет.

Жизнь, будем честны, гораздо трудней существования. Особенно с непривычки. Настолько трудней, что поневоле задаешься вопросом: а на кой вообще надрываться? И мы – сюрприз, сюрприз! – знаем ответ на этот вопрос. Штука в том, что развитие – обязанность. А стагнация – должностное преступление, за которое взашей выгоняют с важной, хорошо оплачиваемой (небесным огнем, например) должности «человек».

Консульство

Нынешняя настольная лампа наверное лучшая в моей жизни, самое приятное для моих глаз освещение; но речь сейчас не о том, как она нравится мне, а о том, как это дело выглядит снаружи.

Несколько дней назад вышли вечером ненадолго, не выключив электроприборы. И оказавшись на улице, увидели, что из окна моего кабинета херачит тот самый тусклый (ослепительно тусклый) белый свет, который в Бардо смерти считается приглашением переродиться в Дэвалоке. Похоже, тут их консульство у меня. Кому непостоянства и погони за наслаждениями, можете очередь занимать. А я повешу табличку «пива нет» и предамся страстям, как это у нас на родине принято.

Кровавые будни

Надо увезти остатки продуктов из бывшей квартиры; поручать такие дела мне вообще-то не стоит, потому что я, дай мне волю, выбрасываю почти все.

И вот волю мне дали, и в мусорный мешок летят баночки и бутылочки, что там, я даже не особо вглядываюсь – все на хрен долой! Очень это дело (выбрасывать, не глядя) люблю.

В подъезде обнаруживается, что:

– мусорный мешок прохудился

– среди выброшенного были соевый и томатный соусы, без крышек. И вот они теперь привольно текут.

Такие штуки регулярно со мной происходят и даже не особо бесят, я понимаю, что некоторые затруднения с материальным миром – вполне справедливая плата за странное счастье быть мной. Поэтому я кротко вздыхаю и возвращаюсь в квартиру за дополнительным мусорным мешком и рулоном бумажных салфеток, чтобы вытереть следы содеянного.

За этим занятием меня и застает старушка соседка. Я ей даже отчасти завидую, потому что это совершенно прекрасный опыт: выйти в подъезд, увидеть там огромный, чуть ли не в человеческий рост черный мешок, текущие по ступенькам кроваво-бурые ручьи и меня с салфетками в руках. И как я поднимаю голову, приветливо улыбаюсь и говорю с обаятельной прямотой: «так бывает».

Когда мы с друзьями сажали в городе крокусы, мне пришлось дать себе честное слово: если эти крокусы вырастут, запишу, почему они были так для меня важны. Слово надо держать.

Держу.

– Миф об изгнании из рая проехался по моей жизни асфальтовым катком. Меня натурально вырастили в раю (как потом выяснилось, мне-то казалось, это просто норма). Так вот, в раю у нас были тучные стада крокусов. Толпами по весне цвели.