У фонтанов желания - Анри де Монтерлан

И еще один, последний завет Барреса (я успею рассказать о нем за десять минут). Величие. В сентябре 1917 года я, солдат, не зная Барреса лично, написал ему письмо, где говорилось о человеке, «у которого слезы выступили на глазах, когда он лишь представил себе Вашу смерть», — смерть Барреса. Он не ответил на этот безрассудный порыв, и ничто не может извинить его, даже то, что я почти не обратил внимания на его неучтивость: меня переполняла потребность отдавать, а не получать. Теперь его смерть стала реальностью, и предсказание сбылось, слезы текут неудержимо, я пытаюсь совладать с ними, они то высыхают, то льются снова и снова, я не стесняюсь их, не боюсь показаться смешным. Что же исторгает эти слезы? Величие. Так я плакал в десять лет, когда читал о смерти Дон Кихота. Так плакал в пятнадцать, когда думал о пленнике острова Святой Елены. А в двадцать, уже побывав на фронте, научившись убивать, — в кино, когда увидел на экране гроб Цезаря, плывущий над толпой. Ах! Все же это достойная награда, слезы незнакомца, ведь они — сестры, да, в самом деле сестры тех слез, что мужчины проливают на войне, оплакивая павших, такие чистые, свободные от эгоистических сожалений о себе, до ужаса суровые по сравнению с нытьем любовников, таинственные слезы, — трудно определить, откуда они берутся, но, без сомнения, их порождает самое возвышенное, что только есть в человеке, в его душе и его разуме. Ведь я не был другом Барреса, помнится, у нас с ним за всю мою жизнь серьезный разговор случался раз десять, но мне от этого не легче. Женщины, понятно ли вам, что источником слез может быть не сердце, а душа? Такие слезы, подобно крови, соединяют людей родственными узами. И возникает духовное отцовство, скрепленное слезами, которые я пролил над чужим человеком, словно над собственным отцом, ибо это был великий человек. Все великое вызывает во мне сыновнюю привязанность. Но что толку?

6 декабря 1923

Предположим, что-то произвело на вас сильное впечатление, и вы с помощью метафоры или ассоциации идей нагружаете это «нечто» выводами, какие диктует ваше настроение на данный момент, — и вот вы преподносите нам урок Толедо, послание флорентийских картин и признания Сионского холма в Лотарингии: Баррес как непревзойденный художник использовал эти игры ума, безобидные, когда дело касается только литературы, и опасные, когда речь заходит о действии, когда на том, что «колокольный звон возвещает мне…», основывается теория, которая может привести к смертоубийству.

От нескольких посещений Толедо у меня остались лишь несвязные ощущения, каковые я не сумел бы поставить на службу той или иной системе идей, а стало быть, просто опишу их. Вот разве только, когда мы переправимся на левый берег Тахо, мы сможем, подражая приему непревзойденного мастера, сказать о Толедо то, что правильнее было бы сказать обо всей Испании: «Толедо подсказывает мне, что Баррес уходит все дальше».

* * *

В Толедском соборе я осыпал поцелуями некое прекрасное лицо, и то была не статуя. Я вовсе не желал совершить кощунство. Знаю, это запрещено, так же как и попрошайничество, о чем предупреждают надписи на дверях собора. Попрошайничать в храме запрещено, разумеется, только нищим. Однако выпрашивать себе крест командора никому не возбраняется.

Я вовсе не желал совершить кощунство — я просто воспользовался удобным случаем. Если вы познакомились с кем-то, гуляя по городу, а пойти вдвоем в гостиницу было бы предосудительно и вдобавок означало бы, что вы придаете мимолетной прихоти слишком большую важность, — церковь, где почти всегда безлюдно, готова распахнуть перед вами двери, — там, в церкви, головки гвоздей, крупные, словно колокольчики, выстроившиеся в ряд, точно медицинские банки, и с крохотными выступами посредине, напоминают о многогрудой Кибеле, а подобная ассоциация таит в себе соблазны. (Такое же наваждение нашло на меня в церкви Санта Мария ла Бланка, бывшей синагоге: украшения в форме сосновых шишек я принял за фаллосы). На улице стужа? В церкви вам будет уютно и тепло. На улице жара? После палящего солнца, пыли, городской толчеи, шума и пошлости вы попадаете в тихий, прохладный сумрак, где вас окружают произведения искусства, где вам кажется, что для вас нет ничего невозможного, где от присутствия божества ваши грубоватые ласки обретают нечто возвышенное. С каким воодушевлением после этого молитва возносится из переполненного сердца! И монеты сами собой выскакивают из кармана и сыплются в кружку пожертвований для бедных — ведь тому, кто счастлив, хочется сорить деньгами. Это похоже на чувство, которое охватывает вас в Испании, в Африке, когда вы попадаете в сад или в оазис. Какому путешественнику, стосковавшемуся по человеческому лицу, не казалось, будто на границе пальмовой рощи в Нефта или в Эльче он читает невидимую надпись: «Входящие, да оживут в вас упованья!»

Накануне дня, когда Юлий Цезарь перешел Рубикон, его посетило сновидение, исполненное сыновней любви: ему приснилось, что он овладел своей матерью. Смело утверждаю: такое может привидеться не одним лишь императорам. Вот еще одно из моих дивных сновидений. Передо мной лежала мертвая женщина. Вдруг она заморгала, затем встала, дала обнять себя, и мы с ней закружились в очень медленном вальсе. Я не был испуган, я даже не удивился. Еще и сейчас меня покоряет, зачаровывает благородная простота, с какой это свершилось. Ах! Если наши сны — крохотные, проделанные иглой отверстия, сквозь которые просвечивает истина, то истина эта, без сомнения, гласит: «Всё — естественно»! Однако это наставление действительность получает не только от сна, но также и от поэзии; и поэзия тем самым творит великое дело и на веки вечные оправдывает свое существование. Нигде не бывает так хорошо, как в оазисе. Всякий, кто попал туда, становится господином собственной жизни, она улыбается ему, кротко позволяет сорвать свой спелый плод. И наконец-то понимаешь: ласково коснуться шеи, впиться поцелуем в губы, — это то же самое, что вдохнуть аромат розы, отпить глоток воды. Изначальная невинность и открытость на мгновение возрождаются в людях, которые, находясь вдали отсюда, вероятно, живут, как большинство им подобных, то есть постоянно насилуют себя и во многом себе отказывают, толком не зная зачем. Парадиз по-гречески означает рай, но первое значение этого слова — сад. Мне хочется думать, что и слово «церковь» как-то связано с образом сада. А церкви в Испании более чем где-либо, напоминают сад: в их патио есть и цветы, и пальмы, есть кошки, медлительные, как дромадеры, утки, по-собачьи виляющие хвостами, и мандарины, такие холодные по утрам, будто ночь вся целиком забралась и затаилась в них…

Случалось ли Барресу целоваться в церкви? Он мог бы сделать это ради того, чтобы ощутить чувство вины, — чрезвычайно типично для литератора. Но я не могу даже вообразить его за этим занятием. Он запутался бы в своих длинных ногах, ему помешали бы боли в желудке и статья, которую надо написать для парижской «Эко». Я представляю, как он мечтает об этом поцелуе, любуется своей мечтой, а затем чеканит из нее фразу, и фраза доставит ему гораздо больше удовольствия, чем объятия.

Больше всего Баррес любил церкви за то, что они служили ему убежищем от обыденных встреч и разговоров, давали возможность побыть в одиночестве. Там он оставался наедине с собой, лучшим из собеседников. Когда путешествуешь, нельзя обойтись без чичероне. Но самый умудренный, самый блестящий из них, отвлекая вас от ваших грез и причуд, отнимает у вас столько же, сколько дает. Целыми часами я не мог вволю предаться моим размышлениям, потому что чересчур любезный спутник буквально подрезал им крылья! О, трагедия услужливости! Музей, который вы осматриваете в сопровождении хранителя, — это музей, которого вы не видели.