Когда я был маленьким, у нас была война - Станислав Олефир

Мама сказала, что немцы увезли ее в Германию. Очень уж она мягкая и красивая. Я думал, ее привезет папа, когда вернется с войны. Но папа привез только карман конфет, зажигалку, чтобы разводить огонь, и больше ничего.

С тех пор у нас в «Подушечку» больше не играли. Хату взорвали артиллеристы, дядю Леню, дядю Федю, дядю Петра, дядю Ваню на войне убило, тетку Куньку расстреляли за танк, Басю Исааковну сожгли в концлагере, подушечку увезли в Германию. Как здесь играть?

Когда голод, все время хочется есть. Особенно утром. Девочкам хорошо, они почти все время плакали. Даже не плакали, а тихонько скулили. Но все равно, когда плачешь, есть хочется не так сильно.

Мама говорила, что голод легче терпеть лежа. Мы и лежали. Когда холодно и почти нечего обуть, не очень побегаешь.

К концу дня к нам за ходили Васька, Колька и Нинка, и мы вместе отправлялись встречать хлеб. Вечером приходил дачный поезд, на котором приезжали с работы папа и тетка Олянка. Каждый раз папа привозил полбуханки хлеба, а тетка Олянка – почти целую. Потому что у нее была специальная карточка.

Мы встречали их у переезда и по очереди несли хлеб. Отщипнуть хотя бы крошку никто и не подумал бы. Делили и ели хлеб только дома, но все равно нести его было вкусно. Еще по пути к переезду мы договаривались, кому нести хлеб до мостков, кому до огородов, а кому уже до самой хаты.

Прямиком через огороды гораздо ближе, но там не пройти. Приходилось делать круг по Роздорскому шляху. Лишь у Васьки были настоящие немецкие ботинки с заклепками и сыромятными шнурками. В них не страшна любая грязь. Мы в самодельных чунях из автомобильных камер ходили огородами, только когда подмораживало. Но это уже после Нового года, а до него еще нужно было дожить. К тому же Аллочка почти все время болела, быстро уставала, и ее приходилось ожидать. Не удивительно, что Васька к переезду добирался первым и потом нас дразнил.

Однажды вышли встречать хлеб, добрались до переезда, а Васьки нет. Решили, что ему надоело нас ж дать и он ушел в гости к живущей за переездом бабе Гане, хотя в тот день Васька переживал больше всех, как бы не опоздать к поезду. Почему его не искали с вечера – не знаю. Утром пошли на огороды, а он лежит мертвый. Лицо и руки в грязи, ботинки застряли в землю до самых заклепок.

Мама говорила, что Васька, когда вытаскивал застрявшие ботинки, порвал у себя внутри какую-то жилу.

Если дома было слишком голодно, мама отпускала меня с Эдиком на станцию. Несколько раз в день там проходили воинские эшелоны, и от солдат оставалось много окурков.

Пока эшелон стоял на перроне, его охраняли стрелки. У каждого стрелка – винтовка с острым штыком. Нам говорили, что они могут любого застрелить или заколоть, поэтому мы близко не подходили. Сидели в стороне и ожидали, когда подгонят паровоз и солдаты полезут в вагоны. На ходу они докуривали папиросы, а окурки бросали под колеса. До сих пор не пойму: почему не просто на землю или куда-то в сторону, а обязательно под колеса?

Наконец паровоз давал длинный гудок, и эшелон с солдатами трогался в путь. Стрелки ожидали, когда он скроется за семафором, и уходили в будку, а мы с братом бежали собирать окурки. Вместе с нами бежали и другие мальчишки. Иногда мы дрались за место, у которого стоял первый вагон. Обычно в нем ехали офицеры и выбрасывали самые дорогие окурки. Но мы с братом были вдвоем и почти всегда побеждали.

Однажды в ожидании воинского эшелона, чтобы чем-то себя занять, мы стали записывать номера машин и танков, которые стояли на платформах. Брат – себе, я – себе. За этим занятием нас пойма ли стрелки и объявили шпионами. Меня – немецким, а Эдика – почему-то английским. Нас отвели в будку за шлагбаумом и обыскали. Вытряхнули рогатки, выклепанные из гвоздей ножички и, конечно же, окурки. Эти окурки вызвали у стрелков смех. Если шпион дошел до того, что собирает окурки, это уже не шпион, а черт его знает что!

Стоим среди будки с вывернутыми карманами, один стрелок изучает наше добро, другой спрашивает, как наша фамилия, третий записывает. Вдруг за ходит офицер. Красивый! В золотых погонах, весь в орденах и со шрамом. Все стали навытяжку; тот, который писал, докладывает, что задержали подозрительных мальчишек. Мы тоже стоим навытяжку и согласно киваем. Мол, и на самом деле подозрительные.

Офицер взял листок, прочитал, потом стал нас расспрашивать. Вернулся ли из войны отец, на каком фронте воевал, сколько детей в семье, для чего собираем окурки? Мы обо всем честно признались.

Он назвал нас дураками, приказал больше ничего на станции не записывать и отпустил. Перед этим вернул всё, кроме листочков с номерами машин и танков.

Только потом мы с Эдиком поняли, какую беду могли навлечь на родителей. Стрелок, который провожал нас до шлагбаума, так и сказал:

– Пусть ваши родители свечку за полковника поставят. Если бы не он, запомнили бы вы эти танки до новых веников.

Мы и помним. И говорим тому красивому и доброму офицеру: «Спасибо!»

Кроме вокзала, мы собирали окурки возле кинотеатра, пивной, на Хитром рынке и просто вдоль дороги. Если повезет, за один заход можно насобирать карман окурков. А это больше чем стакан табака!

Мы прятались в разбомбленной немцами больнице, доставали из-под кирпичей стакан и принимались добывать из окурков табак. Когда набиралось с горкой, бежали на базар и меняли на хлеб. За стакан табака нам полагалось четыреста грамм хлеба.

Не отщипнув даже маленькой крошки, несли хлеб домой и отдавали маме, а она делила всей семье поровну.

Однажды мы с братом услышали, как женщина плакала и ругала мужа за то, что украл дома хлеб и променял на табак. У нее двое маленьких детей, и теперь она не знает, чем их кормить. Еще она желала, чтобы у тех, кто съел этот хлеб, он застрял в горле.

Не знаю, выменял этот мужчина табак у нас или других мальчишек, но с тех пор мы больше окурки на хлеб не меняли. Продавали за деньги – сколько угодно, но чтобы за хлеб – ни в коем случае!

И еще. Ни я, ни Эдик никогда не курили. Даже не пробовали.

У нашего папы был боевой друг. Звали его Шерстюк. Вместе воевали, в одном бою ранило, рядышком лежали в госпитале. У папы ранение легкое, а Шерстюку попало в грудь. Вот папа за ним и ухаживал. И кормил из ложки, и горшок-утку подкладывал. Папа говорил, что в начале войны от такой раны Шерстюк обязательно умер бы, потому что побеждали немцы. Теперь побеждали наши, и его друг выжил.