Грас - Дельфина Бертолон

Мы отчистили кукольный дом с помощью «Аякса». Натан все хныкал, что там полно букашек. Лиз давила их, сильно топая каблуком, и насмехалась над ним. Я попыталась объяснить ей, что нехорошо обзывать братика «неженкой», но чего ты хочешь – он неженка и есть.

Девчонку кукольный дом поразил, она сказала, что ее собственный отец нашел бы его потрясным. Она так и сказала: «потрясным». Иностранцы порой употребляют необычные слова. Однажды Юзеф смастерил ей деревянную лошадку, но никогда не делал ничего столь прекрасного, столь кропотливого, хотя это было его профессией, а мой отец был простым агентом по недвижимости. От всего этого она затосковала: ушла и заперлась у себя в комнате. Я подумала: «Как большой ребенок». Несмотря на свои сиськи, она всего лишь большой ребенок, как и та, что ревела из-за небесного уничтожения лачуги из сосновых досок.

Кукольную мебель уже не отыскать. Я помню: у меня был целый набор мебели из палочек от эскимо, которую мы с матерью мастерили по воскресеньям после мессы. Только благодаря этому я и могла выдержать проповедь, которую не слушала. Думала о том, что мы будем делать – кресло, колыбель, обеденный стол для гостиной? Я представляла их себе до мельчайших подробностей, все их плоскости, и подсчитывала, сколько палочек понадобится для их изготовления… Сегодня все это наверняка давно сломано. Лиз и Натан наверняка расставят там мебель из конструктора «Плэймобил», это тоже подойдет. Дом размером в целый квадратный метр, они провозятся с ним всю вторую половину дня. Дождливое воскресенье, дождливое воскресенье без тебя, еще одно дождливое воскресенье.

Внизу звонят часы. Долго. Одиннадцать раз. Я закуриваю сигарету. Опять начала курить. Ты этого не знаешь, но уже несколько месяцев подряд я каждый вечер, ровно в одиннадцать, выкуриваю сигарету, одну-единственную, даже когда ты здесь; я иду в парк, и ты ничего не замечаешь, ничего не чувствуешь, мятные пастилки и вымытые с мылом руки, – курю и думаю: как там легкие президента Рейгана? К счастью, Жоржа уже нет, он не видит всего этого – теракта в прошлый понедельник, людского насилия, беспрестанной бойни в новостях по телевизору. Я курю и думаю о выражении лица Натана, когда он смотрел, как его сестра давила пауков черной подошвой своих лакированных туфелек… Кукольная бойня. Я курю и думаю о нашей дочери, об этой крошечной убийце, о ее ядовитом экстазе в систематическом истреблении восьминогой гадости.

Курю и всегда нашептываю: Лиз моя любимица.

* * *

За завтраком мы все были похожи скорее на зомби под наркозом, чем на жизнерадостных гномиков. Мама щеголяла кругами под глазами, словно нарисованными углем, я зевал, красуясь своей шишкой на лбу. Лиз глотала кофе чашку за чашкой и курила сигарету за сигаретой. Я увидел теперь, что могло навеять мне мой сон – ее кожа, пожелтевшая от дыма, увядшая. И поздравил себя с тем, что бросил, хотя сегодня утром убить мог ради затяжки. Я худо-бедно контролировал себя, чтобы не наброситься на аппетитную бело-золотую пачку, которая будто строила мне глазки, как стриптизерша в наряде из блесток. Меня смущал образ прежней гостиной, беспрестанно накладывающийся на новую, но нечетко, словно через видоискатель фотоаппарата, который никак не удается навести на резкость. Пунцовый камень на полу заменил прежний черный дуб, чугунная печка – камин, диван и кресла тоже поменялись, журнальный столик был уже не из стекла, а из металла, а глубокое кресло в стиле Людовика XVI стояло сегодня в маминой комнате. Стенку между гостиной и кухней снесли, чтобы объединить их в одно пространство, отделив кухонный угол барной стойкой из бетона со столешницей сначала «под орех», а позже замененной по моему совету плитой из НДФ, покрытой красным лаком. Как бы там ни было, планировка этого помещения не менялась уже три десятилетия. То, что я видел во сне, наверняка застряло в моей памяти с четырехлетнего возраста. Конечно, возвращение отца всколыхнуло воспоминания; в конце концов, это логично, хотя и стало настоящим шоком. Однако этого объяснения явно не хватало, чтобы успокоить меня, и я лихорадочно дергал за молнию своей жилетки – еще одна из моих многочисленных дурных привычек, – чтобы чем-то занять себе руки.

Я не сомкнул глаз в ужасе при мысли о том, что снова угожу в когти кошмара, близнецы вытащили меня из постели около восьми часов. Я едва успел крикнуть: «Тапочки, тапочки наденьте!» – как они полетели по лестнице, словно две гранаты. Маленькая кавалькада. Потом послышались традиционные радостные вопли, шушуканье, тишина. Я знал, что они ждут только моего сигнала, чтобы наброситься на пакеты, так что влез в собственные тапочки и стал спускаться к ним. Я чувствовал слабость, тошноту. Два часа вынужденной бессонницы я провел, перебирая ночные события – угольные брикеты, краткое отражение красных волос сестры, осколок стекла в ее подошве – и этот сон, этот отвратительный сон, самый отвратительный из всех, что я мог вспомнить, даже детских. Двойное посапывание близнецов меня немного успокоило, но я надеялся, что днем, в конце концов, неизбежно должен буду вспомнить и нечто более раннее; мое желание было готово бросить вызов даже законам физики. Когда малыши проснулись, едва забрезжил рассвет. Их возбужденный шепот отвлек меня от тревоги, словно жизнь снова заняла свое место, свое настоящее, главное и шумное место, которое никогда не должна была покидать.

Проходя мимо комнаты Лиз, я услышал характерные звуки умывания и чистки зубов по всем правилам. Мама тоже встала. Оставив свою элегантность в шкафу и облачившись в серые брюки и ирландский свитер, она из кухни подбивала детей к рождественскому священнодействию. Нет, дождемся папу… Я улыбнулся про себя. Когда я появился, они повернулись ко мне как по команде, блестя глазами; настоящее снова обрело смысл: радость, подарки, которые мы разложили вместе с Лиз любовно и аккуратно, вопреки странной новости о возвращении Тома Батая. Я кивком подал знак, и началось: шур-шур, вжик-вжик, крак-крак! – разрывание оберток, а потом о-о-ох и а-а-ах, и еще охи и ахи… книжки-раскрывашки, мини-куклы, мини-пианино, скейтборд, «Монополия», конфеты с хлопушками (крайне важно, чтобы с хлопушками, очень трудно найти в наши дни).

– Я все пропустила? – спросила, входя, Лиз, странно одетая – в платье, что вообще было на нее не похоже, да к тому же ярко-красное, плохо сочетавшееся с цветом ее волос.

– Тут и для тебя подарки есть! – крикнул Колен.

– И для папы тоже! И для бабушки!

– Очень хорошо, очень хорошо. Иду…

Мы развернули наши свертки под любопытными взглядами близнецов. Лиз работала в парфюмерном отделе и подарила мне, как и каждый год, туалетную воду «Блё» от Шанель; мама – очень хорошую книгу о скандинавском дизайне 50-х годов. Сестра тоже развернула свои подарки: кашемировый шарф модной марки от меня и, как всегда по ее пожеланиям, чек от мамы. Она как раз нюхала подарок от Лиз, молочко для тела с инжиром, бросая на меня удивленные взгляды. Заинтригованный ее поведением, я сообразил, что в общей куче не оказалось подарка от меня – цепочки с кулоном.

– Черный кожаный футлярчик… Нет?

Она покачала головой. Солин и Колен начали рыться в ворохе разноцветных бумажек на полу. Вместе мы осмотрели каждый листок, потом затолкали всю груду в мусорное ведро. Пол был совершенно чист, а черный футлярчик так и не отыскался. Нигде. Хотя я аккуратно положил его на пакет Лиз, перечеркнув логотип большого магазина.