Загогулина - Марина Москвина

К морю от нас идти вдоль чугунной ограды санатория «Прибой». Эту ограду, не переставая, все лето красили два аджарца в пилотках из газет. Чинно сидя на стремянках, они покуривали папиросы, болтали ногами в скособоченных башмаках и вели неторопливую беседу на своем языке.

Все вокруг они заляпали и забрызгали, но мне нравится стоять возле них и нюхать, как пахнет краской. Я вообще бы хотела учиться на маляра. Там ученики — так написано в объявлении — «обеспечиваются парадной формой»! А?! ПАРАДНАЯ ФОРМА МАЛЯРА?! А крутящиеся на палках щетки — под названием «холява»?! Малярный каток с узорами! Ведра красок! А полеты в люльке?!

Но папа против.

— Мой тебе совет, — говорит, — шагай по стопам своего отца. А то будешь безалаберной, как наш дядя Ваня: родился в Гомеле, учился в Житомире, живет в Витебске — восемьдесят лет человеку — ничего в жизни не понимает.

Не знаю, с дядей Ваней у меня было не так уж много встреч, но я его без памяти любила. Именно за то, что дядя Ваня никогда не шагал ни по чьим стопам. В любом деле — чем бы оно потом ни кончалось — дядя Ваня прокладывал собственный необыкновенный путь. Притом с ним можно говорить о всякой всячине: все он прекрасно понимает — и в жизни, и везде!

Уйдя на пенсию, дядя Ваня научился играть на гитаре. Он поставил задачу — осваивать в год ровно по одному аккорду. Спустя три года дядя Ваня свободно себе аккомпанировал и сделался признанным в Витебске самодеятельным шансонье.

А его коронный номер — голова в чулке?! Никогда не видела ничего чудеснее. И по правде говоря, мне жалко, что папа, почти прямой дядиванин потомок, ничем на него не похож.

Ну и что, я на папу не жалуюсь. Он ведь не виноват, что родился серьезным. Бежит папа утром по улице трусцой, в одних только плавках! А с каким солидным видом! Два аджарца-маляра приподнимают газетные пилотки и почтительно приветствуют его:

— Доброе утро!

— Здравствуйте, товарищи, — отвечает им папа и скорей, пока жители города не повысыпали из домов, мчится дальше, на море, в этих своих, как я уже говорила, плавках.

Раз в сто лет попадаются такие плавки — с пожеланием! Прямо на трусах мелкими буквами написано: «Счастливой вам носки!»

— До чего доброжелательный народ, — сказал папа, приобретая их в пляжном киоске.

И лето, правда, вышло счастливое. На каждом углу продавали кукурузу!.. Земляные орешки, спелые абрикосы!.. Я с ластами плавала, в маске и с трубкой!.. Я обгорела!.. А папа — ничего. Это потому, что он смуглый.

Я заметила: чем человек чернее, тем он, как правило, упорнее загорает. Рядом, например, со мной и папой загорали двое негров. Муж и жена — из Африки приехали отдыхать. Целыми днями они лежали на лежаках — им даже врач из медпункта сделал в мегафон замечание.

Все шло прекрасно. Откуда нам было знать, что наша с папой беззаботность висит на волоске.

Однажды к хозяину, у которого мы жили, дяде Георгию, пришел его друг, культорг из санатория «Прибой». В маленькой, увитой «граммофончиками» беседке за чашкой виноградного сока дядя Георгий открыл другу, что его квартирант по профессии лектор.

Тогда культорг — внушительная фигура, весь в зеленом, один пиджак в лиловых листьях пальм — возник в наших с папой дверях и сказал: — Валерий Борисович! Попрошу! Прочтите лекцию у нас в «Прибое»!

Назавтра ближе к вечеру по городу и побережью расклеили афиши. В программе обещали: «Доклад “Значение изучения истории для наших дней”. Читает В. Б. Шишкин, профессор из Москвы».

Потом шли глаза. Черные, жуковые, размером с камбалу. И подпись: «Маг исчезновений! Артист-иллюзионист! Фокусник-манипулятор-имитатор-престидижитатор Олег Зингер, г. Ялта».

Папа чуть в обморок не упал, когда это увидел. Мы кинулись в «Прибой» и разыскали там культорга.

— Я не профессор, — говорит мой папа. — Я кандидат исторических наук.

Весь в белом, один фиолетовый циферблат на часах, культорг ободряюще обнял папу.

— На не профессора, — сказал он, — у нас не пойдут.

— Но послушайте, — говорит ему папа, — к чему мне дутая репутация?! Я ученый! — Получалось, что папа самозванец. — Это шарлатанство.

— Это реклама, — спокойно возразил культорг. — Мое дело — аншлаг! Ну, напиши я: «Шишкин-кандидат». Все явятся ко второму отделению. Сравните: лекция, — он сделал скучное лицо и будто бы уставил нос в шпаргалку, — или… МАГ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!!

Я знаю папу. Надо очень постараться, чтобы вывести его из себя. Но, видно, здорово его заело, раз он сказал:

— Выходит, искусство оратора здесь ставят ниже… фокусов-покусов?!

Я была тут же, рядом, и меня обуревали противоречивые чувства. Папу обижают, а я не знаю, как его защитить. С одной стороны, как можно сравнивать?! Фокусника и ученого!..

С другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь!..

И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А, правда! Какой доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!»

— Так-так, — сказал папа, глядя на меня, будто бы прочел мою мысль на расстоянии. — Хорошо! Это мы еще посмотрим.

В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие как рапиры.

Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил разговаривать. Наутро малярам, своим друзьям-аджарцам, забыл ответить на приветствие.

Он стал рассеянным, нашел на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копченый толстолобик.

И что он раньше делал с удовольствием — читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, — теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной — везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать.

За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «принципы историзма!..», «промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…»

Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам.

В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться.

— Сытый оратор, — объяснил папа, — вял и невыразителен.