У стен Малапаги - Рохлин Борис

«Что это такое, — сказала она, — брезгливо показывая пальчиком на диван, — опять шкуры?»

«Это я привёл, — сказал Мой брат-граф, — святые женщины. Большой и Грустный здесь ни при чём».

«Пупик ты мой», — сказала Селинка Рытикова и вытащила из дамской сумки пять звёздочек.

«Армянский…» — промямлил Мой брат-граф.

А — буква начальная, в азбуке есть первая. Она употребляема за союз же и междометие удивления. В русском языке, почитая, никакого имяни, кроме иноязычных, ею не начинается. В счислении церковном значит един, а с приложением лествицы, или хвоста, А значит тысячу, которую у всех числительных букв равномерно знаменует. В сокращениях англ — ангел, аглски — ангельский, архгл — архангел.

Инвентарио, опись. О чём, — спрашивает, — думаешь? О чём, о чём? О сне, — говорю, — в летнюю ночь. В декабре? — удивляется. Нет, чтоб о хлебе насущном с маслом и докторской. А как будет по-немецки мудак, — это она опять, реагирует на ответ. Намекает, будто мудак на одном языке для меня маловато, требуется двуязычность, чтоб понял, осознал. А Тёма, вышедший в окно, не попрощавшись, не пожелав… родной матери хотя бы, не то здоровья, не то до встречи, а золотой медалист, то ли Краутвурм, то ли Краутюнкер, лингвист-полиглот, глотал каждый квартал по-новому и неизвестному, теперь захолустный помещик в штате… не помню имени, один из остальных, сто га, с подворьем, подавал надежды, кто их не подаёт, разве совсем ленивый, и подругой-партнёршей — ударница будуарного лесоповала — владелицей частного зубоврачебного кресла с подобающими аксессуарами, надо отдать должное вкусу бывшего книгочея, бровасто-телесная бабёнка с видами… большая и красивая. А Евгений, женившийся в почтенном возрасте слесаря по металлу седьмого разряда на юной куртизанке, очкасто-игривой Шармант, и канувший в трясинах и топях любви, понятно, болота тописты, блондино-брюнетки сисясты и не без пи. Остановка в пустыне, остановишься, так навсегда. Ну и словечко! А что навсегда? Мимолётность акта, сердцебиение пульса, ах, ах, как хорошо было на празднике вашем, в объятиях одноруких и колченогих де Грие, бедные Манон, стоило ли так стараться, бедные Моль Флендерс, зажили наконец добродетельно, раскаялись, обновились, обосновались, а зачем? Начальники прибыли на почтовых, самогон с шампанским на столе, девки в сенях ждут позволения войти. Не все живут на улицах Белинско-Некрасовых, Салтыкова-Щедриных, Василий Андреичей, приходишь, а на столе графинчик запотевший дымится, водчонка, и на лимонной корочке настоена. Вид порождает стон, слезу и маслянистость взора, но нет, предназначен только для того, кто сидит, а сидит гражданин с пробором и выбритый, в халате кавказской выделки. Предуготовляется к блаженству. А книг от пола до потолка и обратно. И квартира отдельная, была б совсем, но есть ещё: жена, дочь и мать, которой мы, признаться, побаиваимся. Бывшая актриса, вдвойне резон. Припоминается: год пятидесятый, день поздней осени. Серый, с мутью.

Пишет письмо. Спрашивает, есть ли у Вас собака? Хочу гулять с Вашей собакой. За небольшое вознаграждение. Ой, хитра на выдумки! Однако!? Судя по предлагаемой услуге, не всегда и не очень. Мы на лодочке катались, не гребли, а целовались. Было, не отказываюсь, в прошедшем, минувшем, загробном. Что было-то? Да всё. Дориан Грэй, актриса, как сейчас помню, красивая и влюблена, Пять углов, Грамматчикова дача с лыжами и яблочным самогоном. Кончилось. Взял дыхание, да комар влетел в глотку. Думал, карьерничать, комитеты и заседания, тесный круг культурно-властных людей, возлияния и трапезы, пойла — назад лезет, из ушей и прочих отверстий, на рысаках и волгах, охота на пушного зверя, под портиком, над лимонной Невою пляшет цыганка, креолка, шармантка, белокуро-синекудрая бестийка панели, ан, нет, кончилось, не начавшись, ещё не вечер, но час поздний, магазины закрылись, и полковнику никто не пишет, осень, осень Патриархов, Расщупкиных, Офелий, плыви, Офелия, что остаётся делать, а волны бегут и бегут за кормой и где-то вдали пропадают, трудно любить без конца — игра слов — на время не стоит труда, а вечно любить невозможно. Опять же вопрос, увы, соглашаюсь, и вправду, что делает с людьми реализьм!!! Не скажите.

Однажды пришло в голову продать почку. Надо же что-то делать, как-то жизнь улучшать. Сообщаю мысль. Кому нужна твоя почка, — говорит, — ты пьёшь каждый день, без выходных, отгулов и праздников, литр вина, пятьсот водки, пять пива, кто её у тебя купит, что там осталось, на трёху. Подумала ещё и продолжает, как твоя одна будет справляться с таким количеством?

Помолчала, думала, наверное, и размышляет по-новой, вдруг её у тебя купят, нет, одна не осилит, и две с трудом. Снова молчание и задумчивость. И, наконец, выносит… вердикт, строго, сожалеет, конечно, мысль-то хорошая, но держится, суровым голосом, чтоб скрыть подлинное направление, нет, я против.

Говорю, водка не в счёт, мимо. Мимо чего? Почек, — говорю. А вино? Тоже, — говорю, — практически. Остаётся одно пиво. От пива отказываюсь. Честное слово. В жизни всегда есть место подвигам.

Буквы, или начертания, из которых письмо составляется, суть такие начертания, которые складывая, составляют слово, и для онаго изобретено одни гласные, произносящие от себе глас, яко а, е, и, о, у, другие согласные, которые без гласных ничего изъявить не могут, яко б, в, г и пр., и суть в мире весьма различные.

Ветренко — дама во всех отношениях, прекращает сразу, как только. Большая, как кавалерист и его лошадь вместе, но некрасивая, ворошиловский стрелок и первая сволочь, доносит и осведомляет, сидит крепко на своём месте секретарши. Сучка каких поискать.

«Снял напряжение?» — говорит холодно.

Какое там напряжение! Я всегда об одной любви пекусь. А тут? Напряжение. Да ещё тон заснеженный. Где, — спрашиваю вас, — где..? А что «где»? Сам не знаю. Да и вы наверняка не в курсе. Так чего спрашивать.

«Дышишь, как паровоз», — говорит.

«Так дышу ещё, уже хорошо. Лучше что, вообще не дышать? И дышу-то усиленно от чего?»

«От счастья, наверное. Нашёл тоже счастье».

Однако, — думаю, — понимает. Не совсем пропащая.

А Зитке-то пиззисят! День рождения. Гостей штук сто. И среди них штук тридцать кавалеров, любовников, возлюбленных, мужей, уже с новыми подругами. Нынешний только бутылки успевает открывать, не до розлива, сами нальют. И так все пиззисят птицей.

Пейзаж окраины, запустение, робкое цветение сорных трав, обрывок мелодии, забытая строфа, несколько не сказанных слов, смутная тревога, ощущение вины. Если нет затмения, то день настанет. Вокзалы, болезни, страхи и подозрения, кто виноват и что делать, пароход белый-беленький, чёрный дым над трубой, гитарист и поклонник умер от рака, и как всегда, в расцвете лет и ничем не болел. Подходи солдаты и матросы, год шестьдесят третий, Нонка танцует и спит с родным папашей, молода, любви не знала, но и жалко отказать, юбка зелёная, в меленькую, меленькую клетку и свитерок беленький, а какая грудь! Пучится, топорщится, вздымается, как купола Петра и Павла. О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд и выпуклую радость узнавания. А что получилось? Птичка польку танцевала.