Скука - Альберто Моравиа

— Так богаты мы или нет? — И еще раз почувствовал на своей ноге ногу матери. Тогда я сказал: — Рита, пожа­луйста, можно вас на минуточку?

Рита послушно вернулась и протянула мне поднос второй раз. Я снова взял в руки вилку и принялся выби­рать на подносе куски мяса и зелень, а другую в это время опустил под стол и стал подниматься по ноге Риты все выше и выше, до самого бедра. Сквозь пышные складки юбки моя рука чувствовала, как подергиваются ее мыш­цы — совсем как у лошади, которую гладит хозяин. При этом ничто не отразилось на ее лице, в котором действи­тельно, это мне не показалось, было что-то лицемерное. В конце концов Рита отошла, а я, поймав ее быстрый взгляд, устанавливавший между нами отношения тайного сообщничества, вынужден был констатировать, что прямо сейчас, еще до переезда, оказался в положении несравненно худшем, чем десять лет назад: в ту пору, что бы ни случилось, я бы все-таки не стал лапать собствен­ную горничную.

Мать сняла ногу с моего ботинка в тот самый миг, когда я оторвал руку от Ритиного бедра: это совпадение было странным, можно было подумать, что мать дей­ствовала со мной заодно. Я же сразу возобновил прерван­ный разговор:

— Итак, ты работаешь до часу и позже каждый день?

— Каждый день, кроме воскресенья.

— А в воскресенье что ты делаешь?

— Хожу к мессе.

— В какую церковь?

— Святого Себастьяна.

— Что ты делаешь в церкви?

— То же, что и все, — слушаю мессу.

— А ты когда-нибудь исповедуешься?

— Разумеется, исповедуюсь. И причащаюсь.

— И священник отпускает тебе грехи?

— Мне никогда не приходилось исповедоваться в слишком тяжких грехах, — сказала мать с некоторым даже кокетством. — Знаешь, что говорит мне иногда дон Луиджи? «Синьора, ваши грехи кончаются там, где дру­гие только начинают». Да и какие могут быть грехи в мои годы?

И она посмотрела на меня, как бы говоря: я давно уже отказалась от того единственного, что могло заставить меня согрешить.

После небольшой паузы я возобновил разговор:

— Вернемся к твоему расписанию. Итак, в будни ты по утрам работаешь, ну а потом?

— А потом обедаю.

— Одна?

— Да, утром я всегда ем одна. Лишь изредка пригла­шаю адвоката; в тех случаях, когда мы не успеваем кон­чить какое-нибудь дело и должны продолжить его во вто­рую половину дня.

— А кто этот адвокат? Де Сантис?

— Да, по-прежнему он.

— Ну а после завтрака?

— После завтрака я гуляю в саду.

— А потом?

— Иду отдыхать.

— То есть спать?

— Нет, я не сплю, просто снимаю туфли и, не разде­ваясь, ложусь в постель. Но не сплю: лежу, думаю.

— О чем?

И я снова увидел, как она рассмеялась, смущенно и нервно, словно девушка, которую заставляют говорить о любви.

— Ну, когда как. Скажем, сейчас, в последние дни, знаешь, о чем я думала?

— О чем?

— Я думала о доме, который продается на набереж­ной Фламинио. Редкостная оказия — одно местоположе­ние чего стоит. К сожалению, сейчас я не могу себе этого позволить, но все равно об этом думаю. А иногда я думаю о вещах, которые могу себе позволить, как, например, вот это. — Она протянула руку и показала мне кольцо с огромным изумрудом, окруженным бриллиантами. — Я долго думала, взвешивала все за и против и в конце кон­цов решилась и купила.

— Ну а когда отдохнешь, что ты делаешь?

— Да что же это, в конце концов, такое, допрос, что ли?

— Я тебе уже говорил, что хочу войти в курс твоей жизни.

Очень неохотно она сказала:

— Ну мало ли что… делаю, например, визиты.

— Кому?

— Когда как: бывает, надо пойти на какой-нибудь прием или коктейль, а кроме того, у меня есть подруги.

— И много у тебя подруг?

— Почти со всеми, с кем я дружила в пансионе, я и сейчас дружу, — сказала мать с неожиданно задумчивым видом. — Не знаю почему, но после пансиона у меня не появилось ни одной новой подруги.

— И что вы делаете?

— А что ты хочешь, чтобы мы делали? Что обычно делают дамы, собравшись вместе? Болтаем, пьем чай или мартини, играем.

— Во что играете?

— Какой ты надоедливый! Ну в бридж, или в канасту, или в покер. Иногда устраиваем соревнования по бриджу или канасте.

— Ада, помню, благотворительные состязания.

— В последний раз мы устраивали их в пользу поте­рявших зрение на войне.

— На войне? В каком-то смысле мы все потеряли зре­ние на войне, ты не находишь?

— Что-то я тебя не поняла. Но если это шутка, то, по– моему, весьма сомнительная.

— Ну, не важно. А к портнихам ты ходишь?

— Раз уж я не хожу голая, значит, у меня должна быть портниха. Кстати, хорошо, что ты напомнил, иначе бы я забыла: завтра показ мод у Фанти.

— А, Фанти! Все та же Фанти. Неужели она еще жива?

— Бедняжка, почему она должна умереть? Она не только жива, она прекрасно тебя помнит, помнит, как ребенком ты приходил к ней со мной. Она всегда спра­шивает, что ты делаешь, как твое здоровье, надеется, что, когда ты женишься, ты приведешь к ней свою жену.

— А вечерами что ты делаешь?

— Ужинаю, чаще всего одна. Иногда даю обеды чело­век на шесть, на восемь, а после обеда приходят еще и другие. А то хожу в театр или кино, с друзьями, все теми же. Но чаще всего смотрю телевизор.

— А, так ты купила телевизор, я и не знал.

— Разве я тебе не говорила? Я поставила его в одной из гостиных. Иногда приходят соседи, и мы смотрим вме­сте. А иногда я смотрю одна. Мне нравится телевидение, оно лучше кино: не надо выходить из дому, можно сидеть в удобном кресле и при этом что-то делать. Представь себе, я снова начала вязать после стольких лет. Вяжу сей­час свитер.

— А после телевизора что ты делаешь?

— А что можно делать в это время?

— Ну к примеру, читать.

— Да, верно, я и читаю, чтобы уснуть. Сейчас, напри­мер, читаю интересный роман.

— А кто автор?

— Не помню, роман американский. Из жизни ма­ленького провинциального городка.

— Как называется? — Увидев неуверенность на ее лице, я поспешно добавил: — Я забыл, что ты никогда в жизни не могла запомнить ни автора, ни названия книги, которую читаешь. Правда?

Мой тон, когда я это говорил, был почти ласковым, а кроме того, ей должен был доставить удовольствие тот факт, что я хоть что-то о ней помнил. Она смущенно засмеялась: