Столкновение с бабочкой - Юрий Арабов

В гостиную вошел министр двора.

– Прошу вас уйти, господа!.. – граф Фредерикс навис над ними, как тень отца Гамлета. – Государю императору нездоровится!..

– А наш документ? – выдохнул Шульгин.

– Он будет рассмотрен по выздоровлении.

И соврал. Пока потерявшего сознание Николая Александровича клали на кожаный диван, министр двора сжег листок с отречением на свече, что стояла на столике у окна. А потом долго махал руками и даже дамским веером, разгоняя едкий дым.

Шульгин надел свое легкое пальто из английского сукна, Гучков – шубу. И оба вышли на ветер, опустились с вагонной площадки в чернильную ночь, где текст был написан так плотно, что сливался в непроглядную тьму. Но тут вспыхнул магний. Гучков закрылся от него руками, а Шульгин надвинул котелок по самые брови. И тут же подумал: А зря!.. Уже и журналисты пронюхали! И фотографа с собой привезли. Наши снимки будут на первой полосе завтрашних газет. Но хорошо ли это?

– Хорошо, – ответил на его мысли Гучков. – Нас не смогут повесить без общественного скандала.

«А что трупу общественный скандал?» – хотел возразить Шульгин, но решил не пререкаться. Он почувствовал, что смертельно устал. Все было зря. И бессонные ночи в кабинете у Родзянко, и сочинение манифеста, и поиск царского поезда в занесенной снегами стране.

Опять зажегся магний. На путях стоял фотограф со своей треногой. Толпа журналистов, человек восемь или десять, обступила их со всех сторон.

– Какова цель вашей миссии?..

– Что сказал государь император?

– Когда начнется наше наступление?.. Немцы будут разбиты?..

Вопросы запрыгали и зазвенели, как медяки в кошельке.

– Победа не за горами, – важно ответил Гучков. – Она – на расстоянии вытянутой руки.

– Это ваше личное мнение?..

– Это мнение Ставки. Позвольте нам пройти, господа, – Гучков оттеснил от себя журналиста, толкнул фотографа и, запахивая на груди незастегнутую шубу, поспешил к своему вагону.

Шульгин замешкался.

– Каково настроение государя императора? – обрушился на него булыжник бесполезного вопроса.

Василий Витальевич с тоскою взглянул на Гучкова, который успел подняться в вагон.

– Государь работает с документами, – ответил Шульгин.

– Но ведь в Петрограде революция! – возразил журналист. Глаза его горели жаждой пустоты, потому что любая новость пуста – ее легко заменить на другую. А через день забудутся обе.

– То, что несколько сот человек вышли на улицу… это вы называете революцией? – и Василий Витальевич саркастически усмехнулся.

– Говорят, в городе нету хлеба!..

– Говорят, что кур доят. Дешевого хлеба нет, это верно. А дорогого в избытке.

– Значит, все хорошо?

– Не всё. Но будет. Будет всем хорошо. Очень хорошо. Вы сами потом спасибо скажете…

– Двести пятьдесят тысяч бастующих… – сказал кто-то с тоской.

– Врут. Это Англия распространяет слухи. Всё. Спасибо. До новых встреч…

Неся под нос околесицу, Шульгин запрыгнул на вагонную площадку и ввалился, как сугроб, в тамбур. Сзади захлопали, как снаряды, вспышки магния. Закрыть бы все газеты, – подумал он. – И моего «Киевлянина» в придачу!..

Государь очнулся от стука колес. Без сознания он был считаные секунды, но за это время в его голове произошло изменение. Как будто потеря сознания в самый неподходящий момент решила важный вопрос, и он остался далеко позади, где-то в районе Пскова и станции Дно. Пусть этот вопрос не был разрешен до конца, но надо было жить дальше: куда-то ехать, чем-то руководить и без конца наступать. Или отступать – это уже как Бог даст.

– Где мое отречение? – спросил он у Фредерикса.

– Какое отречение? – не понял министр двора.

Его лицо изобразило изумление. Он начал шарить вокруг руками, словно слепец или многорукий Шива, зачем-то переставил со столика фотографию дочерей Николая Александровича, заглянул под нее, пытаясь обнаружить злополучный листок. Потом отвернул портьеру и развел руками:

– Нету.

– Но его же привезли депутаты Государственной думы.

– Депутаты уехали, – ответил Фредерикс. – И увезли с собой всё, что привезли.

– Но я ведь помню… Я сейчас сам напишу!..

– Ни Боже мой, ваше величество! Вы очень устали, и вам необходим полный покой!..

Государь приподнялся на диване и кротко заглянул в глаза министра.

– А куда мы едем?

– Возвращаемся в Царское Село по вашему приказу.

– В Царское… Очень хорошо. Значит, поезд пропустили назад?

– Как могут ваш поезд и не пропустить?

– Но там же… Совет солдатских депутатов. Мне говорили… Он может воспрепятствовать!..

– Нам могут воспрепятствовать только снежные заносы, – предположил граф.

– Совдеп и заносы – одно и то же.

– Именно. Солнышко пригреет, и нет заносов. Настанет тепло, и нет Совдепа.

– Куда же он денется?

– Растает вместе со снегом.

Государь задумался. Спустил ноги на ковер и начал искать тапочки, елозя голыми ступнями. Из-под армейских брюк выглядывали белоснежные подштанники.

– Вы говорите о расстрелах? – предположил он.

– Я говорю о виселицах. На этих подлецов жалко тратить пули. Только веревка и древесина, не годная для строительных работ, – объяснил свою позицию министр двора.

В глазах его зажглась нешуточная страстность, которую можно было притушить лишь напускным равнодушием. И это – у сухопарого старика, которому нужно сушить сухари и думать о душе. Усы жесткие, закрученные кверху. Чем-то похож на кайзера.

– М-да… Быть может, – неопределенно заметил государь. – Как Бог даст…

Он как будто выбирал между петлей и пулей, не в силах предпочесть одно из двух.

За окном был свет папиросной бумаги, которую приставили к зажженной лампочке. Настенные часы показывали половину десятого утра.

Внезапно вагон дернулся. Заскрежетали тормоза, государя мотнуло к стене, и он чуть не ударился головой.

Паровоз дал гудок и встал.

– Опять революционные заносы? – предположил Николай Александрович.

– Заносы, но климатического характера..

– Мне бы очень хотелось подышать свежим воздухом…

Глаза государя сделались просительными, как у ребенка. Ему невозможно было отказать.

…В сопровождении министра двора он осторожно сошел на заснеженную землю, предварительно ощупав ее сверху ногой, как купальщик пробует холодную воду.