Будущее капитализма - Пол Коллиер

мыслителями, открывателями новых путей и новыми Атлантами. И однако на самом деле «дети-маугли» — это трагически жалкие существа, в которых невозможно признать людей.

В XVIII веке широкую известность получила история о девятилетнем ребенке, найденном в лесу во Франции. Хотя с ним усиленно занимались, он так и не научился говорить, и уж тем более жить по-человечески. Современным вариантом таких детей стали воспитанники детских домов в социалистической Румынии.

Постоянно слушая наши рассказы, дети быстро приобретают чувство принадлежности к группе и месту. Это чувство возникает в нас намного раньше способности к логическому рассуждению. Чувство принадлежности к семье возникает у нас уже в раннем детстве, а примерно к одиннадцати годам мы начинаем относить себя даже к такой крупной общности, как нация. Скажем для сравнения, что способность к логическому мышлению формируется у нас позже, примерно к четырнадцати годам[39]. Я, например, ощущаю себя йоркширцем. В детстве я слышал тысячи рассказов о людях этого края, которые передаются из поколения в поколение, и сейчас, когда я это пишу, мне вспоминается, что каждый вечер я читаю своему одиннадцатилетнему сыну Алексу книжку «Дурацкие йоркширские сказки», написанную на йоркширском диалекте.

У овец нет развитого языка, но и у них вырабатывается чувство принадлежности к группе и месту. После того как это чувство сформировано, работа пастухов сильно облегчается: овцы никогда не уйдут с того склона, который они признали своей территорией. Этот процесс называют «привязкой». Известно, что после того, как стадо уже «привязалось» к территории, знание о принадлежности к ней передается от матки к ягненку. Этот процесс происходит слишком быстро, чтобы его можно было считать генетически обусловленным, — выходит, что животные обучаются. Тем не менее, хотя привязка стада к месту происходит быстрее, чем если бы она была обусловлена генетикой, прочная привязка требует многих поколений. Почему у овец это происходит так медленно? Здесь я могу предложить объяснение, основанное скорее на выводах общественных наук, чем на опыте пастухов[40]. Овцы в стаде должны решать проблему координации. Они подражают друг другу, и для того, чтобы стадо не уходило со склона, все овцы должны понимать, что со склона уходить не надо, и не следовать за теми особями, которые это делают. Согласно выводам современной экспериментальной психологии ключ к решению проблемы координации — это наличие «общего знания», то есть переход от ситуации, когда мы все знаем одно и то же, к ситуации, когда мы все знаем, что мы это знаем[41]. Группа может выработать общее знание путем совместного наблюдения (когда все члены группы наблюдают одно и то же явление одновременно) либо с помощью общего нарратива. Я полагаю, что выработка общего знания занимает у овец сотни лет именно потому, что им доступно только совместное наблюдение и они вынуждены решать проблему курицы и яйца. Нужно, чтобы одни овцы видели, что другие овцы предпочитают оставаться на склоне, но пока это не стало их знанием, они не смогут наблюдать такое поведение: чтобы научиться, овцам нужно дождаться наступления редкой случайной конфигурации актов поведения. У homo sapiens чувство принадлежности к целому может формироваться намного быстрее: они передают друг другу нарратив «мы здесь живем» с помощью речи[42].

Нарратив говорит нам не только о нашей принадлежности, но и о том, как нам следует поступать, то есть задает нормы поведения нашей группы. Мы осваиваем их еще в детстве, когда у нас также начинает проявляться желание позитивной оценки, вознаграждающей их соблюдение. Когда мы «интериоризируем» эти нормы как собственные ценности, их соблюдение позволяет нам также уважать самих себя. Нарушение норм оборачивается потерей уважения и самоуважения; как мы видели выше, люди, нарушающие их, со временем раскаиваются в этом. Некоторые наши ценности имеют доязыковую природу: инстинкт заботы о детях возникает у родителей до появления любого группового языка. Но обеспечение соблюдения взаимных обязательств членами больших групп требует достаточно сложной координации, вызывающей потребность в нарративе и, соответственно, в языке[43].

Нарратив имеет и еще одну функцию: слушая истории, показывающие связь между действиями и их результатами, мы постигаем устройство мира. Наши действия становятся целесообразными. Эксперименты показывают, что истории важнее для нас, чем прямое наблюдение или научение. И тогда внутри единой причинно-следственной цепи действия, которые, казалось бы, не отвечают нашим интересам непосредственно, могут быть рациональными: возникает разумный эгоизм. Правдивый нарратив расширяет наше знание, ложный — fake news — создает разрыв между действительностью и нашими представлениями о ней[44]. Но и правдивый, и ложный нарратив — это очень мощные средства. В своем беспощадно точном анализе динамики финансового кризиса нобелевские лауреаты Джордж Акерлоф и Роберт Шиллер приходят к выводу, что «истории теперь не просто объясняют факты — они и есть факты»[45]. То, что верно применительно к финансовым кризисам, оказывается верным и применительно к вспышкам массового насилия. Новые исследования показывают, что такие вспышки легче всего прогнозировать, если внимательно следить за сюжетами, распространяющимися в средствах массовой информации[46].

Взаимодействуя, три эти типа нарративов: принадлежности к группе, значимости обязательств и причинно-следственных связей — формируют ткань взаимных обязательств. Наши нарративы значимости обязательств воспитывают в нас идеи справедливости и верности и показывают, почему нам следует выполнять те обязательства, которые имеют взаимный характер. Наши нарративы принадлежности говорят нам о том, кто участвует в этих отношениях: взаимные обязательства действуют только в рамках определенной группы людей, которые их признают. Наши «нарративы причинности» показывают нам, почему действия, которые мы обязаны совершать, целесообразны. Вместе эти нарративы образуют систему убеждений, которая меняет наше поведение. Системы убеждений способны превращать анархический ад в сообщество, делая «беспросветную, тупую и кратковременную» человеческую жизнь историей «процветания». Нарративы есть только у homo sapiens, они отличают нас от приматов.

Люди, принадлежащие к одному сообществу, как правило, слышат одни и те же истории и обладают общим знанием того, что они их слышали. Конкретные нарративы принадлежности, взаимных обязательств и причинно-следственных связей, существующие в пределах одного сообщества, обычно хорошо согласуются друг с другом. Истории, способные нарушить стройность этой системы, могут изыматься из обращения путем табуирования или вытесняться путем дискредитации[47]. Идеи сочетаются таким образом, чтобы они подтверждали и подкрепляли друг друга. Вместе они связывают общую принадлежность с какой-то целью и каким-то представлением о путях ее достижения. Верующие стремятся заслужить «рай» частой молитвой, оксфордские профессора — сделать свое заведение наиболее выдающимся, стараясь учить студентов как можно лучше[48].

Системы убеждений могут приносить ужасные плоды. Это ярче всего проявляется