Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии - Александр Смулянский

Нетрудно показать, что и само соитие двух мужчин, при всей кульминационности этого действа и его глубоких социальных последствиях, также выступает как всего лишь очередной эксцесс той же самой родственнообразующей процедуры. Тайна, которой это соитие может быть окутано для общества, с одной стороны, может расцениваться как следствие скандальной запретности подобных отношений вплоть до их возможной криминализуемости, но у нее есть и другая сторона, с буквальностью сексуального не связанная и напрямую отсылающая к логике того же самого исключения, чего-то такого, что состояться было не должно и тем не менее имеет место.

Наличие этого исключения, сама сопровождающая мужские отношения ограничительная пометка, специальная сноска, гласящая «это против правила, согласно которому я должен тебя и твою потребность проигнорировать, но тем не менее я для тебя это сделаю», как раз и служит производству удовольствия, стоящего за воспроизводством мужского родства. Легко можно наблюдать, что сами гомосексуальные мужчины при поиске партнера пытаются уклониться от постоянно возникающего и угрожающего им предположения, что они могут от обычных мужчин чем-либо отличаться; что они, другими словами, практикуют и тем самым представляют собой нечто такое, что среди мужчин не принято. Таким образом, если начальная общепринятая интерпретация пытается настоять на эксклюзивности сексуальных актов между мужчинами, выведя их за пределы всех прочих несексуальных типов взаимодействия, то, напротив, искомая интерпретация, к которой первая заграждает путь, состоит в допущении, что сексуальные связи между мужчинами не имеют логического приоритета в ряду прочих осуществляемых мужчинами актов сближения. Любое, в том числе несексуальное проявление мужской близости, является воспроизводством специфического удовольствия, проистекающего из предчувствия образования специального родственного союза, возникающего не по причине того, что либидо якобы безразлично и не знает ориентации, а, напротив, в силу того, что на обыгрываемом исключении базируется вся процедура мужского породнения в целом.

Это означает, что мужское гомосексуальное родство является невозможным – не в смысле отсутствия или нежелательности таких союзов в реальности, а том, что касается их буквальной немыслимости, невозможности сформулировать для них положительное логическое условие помимо означенного парадокса исключительности. В то же время на основании этой логической невозможности они не только успешно образуются, но и служат воспроизводству взаимного интереса в мужских парах и в более многочисленных и летучих мужских любовных и дружеских образованиях. В особенности успешно это воспроизводство происходит в современной ситуации, где данную форму родства дополнительно подкрепляет вовсе не «кризис маскулинности» с ослаблением требований к ней, о котором так часто любят говорить, сколько, напротив, вторично произошедшая в силу провозглашения равенства полов субстрация маскулинного на новых условиях, где оно получает еще больше возможностей свою основную отличительную процедуру воспроизвести. Чем сильнее запреты, налагаемые маскулинизацией, тем ценнее будет взаимная мужская уступка в каждом конкретном случае и тем больше уступок, учитывая их экономическую, служащую воспроизводству удовольствий целесообразность, будет совершаться.

Следует спросить, на чем в таком случае базируется родство женского толка – опять-таки неважно, гомосексуальное или нет. Пожалуй, нигде так отчетливо, как в этом вопросе, не проявляется абсолютная гетерогенность его причин и условий к аналогичному на первый взгляд мужскому способу породнения, вплоть до того, что сам термин «ориентация» (если речь все же об отношениях гомосексуальных) делается крайне неудобным для использования, поскольку он ошибочно подверстывает под одну графу явления однополых отношений с совершенно различной движущей причиной.

Так, мужская гомосексуальность имитативна – осознавший себя ее представителем делает то же, что и другие мужчины из наблюдаемой им социальной группы, включая практики поиска партнера, ухаживания, соблазнения и, собственно, достижения близости. Именно с этой ее особенностью связана консервативная одержимость мыслью, что гомосексуальность «заразительна» и что от нее исходит опасность совращения. До какой бы степени она в действительности ни была безразличной для тех, кто ее не практикует, общество не успокаивается, и подлинная причина питаемой им гомофобной тревоги состоит как раз в имитационной природе этого типа сексуальности и создании родства на ее основе, как если бы, поскольку речь идет о стереотипном воспроизводстве практик внутри сообщества носителей ориентации, существовал риск, что имитация может простереть свои полномочия за пределы непосредственно в ней заинтересованных.

Напротив, женская гомосексуальность в ее значительной части скорее сингулярна: невзирая на чуть ли не большую ее распространенность, чем мужская, вхождение в ее практики всегда автономно. Женский субъект на ее путях практически никогда не находит опоры в «così fan tutte»[5], но нащупывает другого женского субъекта через более опосредованное суждение о его нужде, опираясь в то же время на конкретный вывод о том, какую ведущую процедуру в назревающих отношениях следует избрать, то есть о родстве какого именно типа в данном случае пойдет речь, поскольку характер этого родства не выводим из устойчивых и всеобщих обстоятельств, подталкивающих мужчин решать вопрос внутримужского родства в рамках одной и той же процедуры.

Это означает, что в отличие от мужского сексуального союзничества, обнаруживающего, по крайней мере в известной нам культуре, свои основания в жесте некоего неспецифического арете, общей смелости открыться в поиске партнера и поддержании связи с ним, женские союзы всегда не просто историчностны, но и являются исходом реализации целых каскадов практик, на первый взгляд не состоящих с образованием этих союзов в очевидной связи.

В этом смысле женское породнение и практики воспроизводимого в нем удовольствия должны получить совсем иную интерпретацию. Прежде всего следует утверждать, что женское гомосексуальное родство было бы невозможным без происшествия в области литературы – литературы не столько в смысле практики создания библиотеки признанных произведений, сколько практики чтения и его последствий для субъектов, которые или исторически оказывались этой практике глубоко привержены, или, как это происходит сегодня, практически безальтернативно приучены к ней с детства.

Уже Фрейд, заметивший, что женская гомосексуальность, в отличие от мужской, имеет скорее культурное значение, нежели социальное влияние, вовсе не стал, как сегодня нередко настаивают, жертвой предубеждения эпохи полового неравноправия. Напротив, проницательность этого замечания раскрывается там, где женская гомосексуальность, о которой, в отличие от мужской, со времен Сапфо в западной культуре практически ничего не было слышно, открывается заново в эпоху европейской большой литературы и ее последствий для читающей публики.

Прежде всего, начиная с XVIII века женщины впервые обнаруживают, что эта литература находится на их стороне, и произошло это без какой бы то ни было политики квотированности, специального увеличения количества женских персонажей или авторов на литературной сцене. В подобных мерах не было никакой нужды, поскольку читательницы без труда распознали в текстах гораздо более косвенные, но при этом благоприятные для них самих сигналы, свидетельствующие о возникшем здесь особом заходе к демонстрации самого бытия «представителем пола» – и этого особого захода удостоились прежде всего именно мужские протагонистические персонажи. Последние, начиная с художественного канона, начало которому положил Руссо, утратили типичный гендерный фасад, со стороны которого женщины воспринимали их в своем реальном окружении или в исторических преданиях, перестав на страницах книги выступать в виде носителей демонстративной, продиктованной их полом и социальным положением душевной глухоты и замкнутой целенаправленности в своих действиях.