Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин

— То есть?

— Я про племя омега. Этот тупиковый вариант развития местного человечества я с моими коллегами сделал основным.

— Ну да, я понял! Порезвились на их ДНК. Убрали и без того не слишком выраженную агрессию (с этими удалось, не так ли?). Нейтрализовали их конкурентов, которые, не будь благостного вмешательства господина профессора, не оставили бы им ни единого шанса. Стимулировали альтруизм, еще много разного всякого, что в будущем обернется кучей немыслимых человеческих добродетелей. И совесть чиста — вы не насиловали природу этих людей, а лишь несколько помогли ей. Я только не понял, почему они у вас не полные вегетарианцы? Уж если делать, так делать, доводить до конца.

— Мы сначала так и задумали, но белок нужен для мозга. Поэтому милый Энди и придумал сухопутные устрицы. Добыча мяса ничем теперь не отличается от сбора грибов. А теперь, сынок, давай-ка на минуту забудем, кто здесь проверяющий, кто проверяемый, забудем обо всех моих заслугах перед наукой или же человечеством, просто ответь, только честно, не мне даже, себе самому — ты бы хотел для себя, для рода человеческого такой предыстории?

После тяжелой паузы Глеб разлепил губы:

— Может быть, и хотел бы, но…

— Стоп! — замахал руками профессор. — «Но», все бессчетные «но» это уже потом, это уже вдогонку. Каждое «но» может быть правильным, правым, но это уже детали.

— Дьявол сидит в деталях, — устало сказал Глеб.

— Вот и давай поговорим о дьяволе. — Обрадовался профессор. — Я понимаю, что смущает тебя, книжный мальчик двадцать пятого века. Я, дескать, создаю мир гарантированного добра, без выбора, вне свободы. Противопоставляю Добро Свободе.

— Примерно так, — еле выдавил из себя Глеб.

— Вся человеческая наша сложность, все вершины и откровения нашего духа из разорванности, расколотости нашего Мироздания. Добро и Зло, Бытие и Ничто и так далее и так далее — всё это есть наши проекции этой расколотости на порядок вещей, на самих себя. Я же пытаюсь создать полноту и целостность Бытия, понимаешь? Не слащавая пастораль «золотого века», не невинность и простота его обитателей, не идеальная статика рая, но глубина и свобода из полноты и целостности. Я не переделываю мир, наш земной человеческий мир на подвернувшемся мне благодатном антропоморфном материале, как это поняли догматики из НАСА, — я создаю иной мир. Не тот, где Добро побеждает Зло, а где не будет Зла. Не гармония синкретизма противопоставлена здесь земной человеческой сложности, а сложность полноты и целостности. И они не итог здесь, не финал, а начало. Не глубина диалектики Добра и Зла, но свобода глубины Добра, что над диалектикой. А ускорение или же торможение чужого прогресса здесь для меня лишь частная, служебная задача.

— И вы уверены, что молекулы ДНК поддадутся вашим заклинаниям?

— Я понимаю твой скепсис, Глеб. Результат не гарантирован и будет ясен через тысячелетия.

— Вы сейчас уже наплодили химер. Остановили развитие здешнего человечества, пусть оно хоть трижды хуже и кровожаднее, нежели наше, но предстоящий ему путь более-менее понятен! И всё за-ради… Я понял вас, захотелось поэтичной, философствующей, созерцательной цивилизации. Мне её хочется не меньше вашего. Но разве вы можете мне обещать, что пройдут тысячелетия и в лесах этой планетки не будут сидеть убогие, покрытые струпьями и вшами потомки племени омега, испытывающие некие лирические переживания по поводу барабанящего по листьям их крыши тропического дождя.

— Вполне вероятно, — ответил профессор. — Но в той же, я подчеркиваю, в той же мере вероятно и то, что потомки племени альфа, отправившись по нашему пути, не до какой цивилизации не дойдут, просто будет злое племя, с какими-нибудь изуверскими ритуалами. Такие есть на земле, как ты знаешь. А теперь представь, если бы на Земле были только они.

— Если вы насчет людей альфа — такой вероятности нет. Вообще, одна только предопределенность. После вашего вмешательства, профессор.

— Ради непредсказуемости людей омега, что я могу сказать? Ты же сам пропел гимн непредсказуемости, Глеб. Так почему у тебя не хватило мужества на него, как только затронуто то, к чему ты привык, и во что ты веришь?! А веришь ты в племя альфа, даже если и не можешь признаться себе. Потому как они дублируют нас.

— Я сказал, что хотел бы такой предыстории, которую вы пытаетесь лепить из этой вашей омеги, — сказал Глеб. — Но не вместо истории.

— Ты так и не понял, — вздохнул Снайпс.

— Это ваше желание создать мир, метафизика которого сумеет то, чего ей так мучительно, так беспощадно не удалось в человеческом нашем бытии… Но вы же не текст создаете, а пытаетесь лепить из нуклеинового праха! Да, я не дорос до собственных проповедей непредсказуемости, свободы и безосновности, вы хорошо поймали меня. Но в вашем праве махать генномодифицирующим скальпелем я сомневаюсь. То, что вы сделали с альфой, не искупить грядущим миром омеги, каким бы он ни был.

— Я знаю, — кивнул профессор. — И сделал это в полноте знания.

— Как вы сказали: смесь из жажды добра и света, демиургического ража и всегдашней нашей человеческой жалости к самим себе? Вы стали ее заложником, попали в такую ловушку.

— Да, попал.

— И что? Пришлось стать Богом?

— Поначалу, да.

— А потом? Стойте. Я понял! Не Творец, не Господь, но измучившийся, уставший, отчаявшийся человек творит мир омеги от безысходности.

Профессор Снайпс промолчал.

— Только с чего вдруг безысходность? — продолжал Глеб. — Вы же человек эпохи, когда человечество достигло немыслимых высот и не только в технологиях, но и в смысле гуманности, счастья, добра. Преодолело собственную историю, искупило ее.

— Ладно, Глеб, — сказал профессор, — наверное, на сегодня хватит.

Он встал, подал руку. В его улыбке, в рукопожатии кроме усталости, снисходительности к Глебу, на этот раз не показной, не театральной, была жалость, опять же не показная — профессор думал, что Глеб не заметил.

Какое счастье стоять под душем. Если б еще можно было и не думать.

Бар был почти что пуст, только пара бутылок «мартини» и коньяк. Он вынул, поставил на стол бутылку коньяка 2231 года. Кто бы мог подумать. Двести пятьдесят лет с лишним. Только в бутылке, насколько он читал, ни коньяк, ни вино уже не доходят (это так называется, кажется). Первая рюмка показалась благодатной.

— Леб. — У раскрытого окна его гостиной стояла Мария. — Как дела?

— Всё в порядке, — усмехнулся Глеб.

— Я, — Глеб обратил внимание, она называла себя не в третьем лице как утром, а в первом. — Я с работы.

— Что?

— Из лаборатории.

— Зайди ко мне.

— Зачем?

— Будем есть пудинг.

Глеб вспомнил про тот утренний, что так и не пошел за завтраком.