Лукуми - Альфредо Конде

Известно, что нотариус, удостоверивший завещание, был другом моего прадеда, но также известно и то, что старик отказался разговаривать на эту тему с кем бы то ни было, даже с самыми близкими друзьями. Он не пожелал обсуждать это даже с деканом старого собора, с которым замечательно проводил время за многочисленными долгими партиями в ломбер и в хулепе, а также в туте. И даже с врачом, который всегда выходил из комнаты больного недовольный, жалуясь на грубость, с которой встречал его прикованный к постели старик.

Поэтому семья часто оставляла больного одного или в обществе его старых друзей, которые, похоже, хранили ему верность; в их числе был и нотариус. Так и случилось, что верные ему друзья в конечном итоге стали сообщниками и душеприказчиками этого якобы погрузившегося в молчание человека. Завещание было написано им собственноручно мелким и размеренным почерком и начиналось следующими словами: «В эти тяжелые дни, в самом начале ноября, который, как я предполагаю, будет последним месяцем моего долгого существования, находясь в здравом уме и доброй памяти, я распоряжаюсь, чтобы…».

Благодаря этому завещанию дом и все его содержимое перешло к моему деду. Верфь тоже досталась ему. Литейное производство и консервная фабрика были разделены в равных долях между двумя старшими сыновьями. Корабли тоже отошли к отцу моего отца. Милагроса не унаследовала ничего, кроме так называемой законной доли наследства, и решила посвятить себя религии, удалившись в ближайший монастырь, который она, впрочем, вскоре покинула, так и не приняв обет. Однако она успела оставить в сем святом месте не слишком хорошую память о себе, ибо там до сих пор вспоминают о ее навязчивом стремлении повсюду навести чистоту. Что касается моей прабабки по отцовской линии, то она поселилась в другом доме, принадлежавшем ее семейству; кажется в стране, где я теперь проживаю, это называется привативной собственностью.

Нотариус заверил документ, датировав его, как и полагается, тем моментом, когда с помощью врача смог удостоверить полное и абсолютное здравомыслие своего друга. Тем не менее, никто так и не узнал, когда и как завещание было моим прадедом написано. Священник, в свою очередь, утверждал, что даже при полном молчании больной в достаточной степени проявлял ясность ума, принимая участие в длительных партиях в ломбер. Правда, он ничего не сказал относительно того, умер ли больной в лоне религии своих предков, ограничившись лишь упоминанием о том, что он упокоился с миром, как подобает праведникам.

То, что произошло затем, рассказал мне брат моего отца, который был пятым, последним из сыновей, что зачал в чреве моей бабки мой дед, будучи к тому времени уже немолодым человеком, значительно старше жены: дорогой мой старик не желал ввязываться в матримониальные перипетии, пока не достиг, можно сказать, преклонного возраста. Он женился, когда ему было почти пятьдесят лет. И сделал он это лишь после того, как хорошенько все обдумал и сотни раз с неизменным остроумием и напускной серьезностью ответил на настойчивый вопрос:

— Старик, как это в твои-то годы ты все еще не женат?

Именно такой вопрос задавали ему обычно знакомые мужчины, и, надо сказать, это скорее было похоже на предостережение отчаявшихся, нежели на желание услышать в ответ подобающие рассуждения.

— Да потому же, почему у меня нет машины, — обычно отвечал он.

— А почему у тебя нет машины, ведь денег-то у тебя навалом? — обычно говорили ему в ответ.

И тогда старый озорник, хитро улыбаясь, отпускал свою любимую шутку:

— Да потому что есть такси, дружище, потому что есть такси.

Он никогда особенно не верил ни в брак, ни в женщин, как верили многие простофили и до и после него. И было так, несомненно, из-за того, что ему довелось присутствовать при издевательстве, которому подвергли его отца. Но ему повезло. Он влюбился и в конце концов женился на молодой женщине, не на такой красивой и строгой, какой была его мать, а на спокойной и нежной, которая никогда ни в чем ему не отказывала. Это поведал мне брат моего отца. И я поверил ему, ни на мгновение не усомнившись.

Итак, на пороге своего девяностолетия мой самый любимый дед полюбил завтракать в кругу семьи. Он спускался в столовую лишь тогда, когда все уже сидели за столом. Когда наступал сей момент, — который иногда отсрочивался, ибо дед предпочитал немного выждать: совсем немного, но достаточно для того, чтобы именно они с супругой последними усаживались в кресла, стоявшие во главе стола, — он всегда первым желал доброго утра своим пятерым отпрыскам. Затем это делала мать, и дети отвечали ей. Отец моего отца стал в конце жизни настоящим патриархом семейства, а моя бабка — наперсницей своих пятерых детей.

Бывали случаи, когда супружеская пара задерживалась, и дети в нетерпении ждали их, считая минуты. Если задержка доходила до двадцати или более минут, одинаковая заговорщическая улыбка освещала все лица. И когда старый патриарх в сопровождении своей еще вполне миловидной супруги наконец появлялся, семейство разражалось радостными аплодисментами, выражавшими любовь и всеобщее удовлетворение.

Ибо задержка означала, что мой старый дед причащался к телу, не встречая, разумеется, никакого сопротивления со стороны своей возлюбленной супруги. Я даже подозреваю, что ему оказывалась вся необходимая техническая поддержка, какая только была возможна в те годы: не Бог весть какая, сводившаяся, думаю, лишь к мудрому супружескому сотрудничеству, ибо в семейных анналах не сохранилось никаких сведений о красотке, которая бы удобряла сад той, что произвела на свет моего отца. Так рассказывал мне брат моего отца. Времена меняются.

Итак, мои дед с бабкой задерживались к завтраку, и пятеро братьев радовались физической мощи старика, никогда не осмеливаясь даже попытаться прислушаться к довольным звукам, свидетельствовавшим об изнурительной работе, коей занимались их родители. Они просто ждали, подсчитывая минуты и созерцая черешневый сад, и при этом не подозревали о том, что, возможно, он все еще прячет в своих ветвях отзвук тех далеких криков.

Когда появлялся их отец (а сначала, как правило, появлялась она, шагая в предвкушении привычного ритуала робко и несмело), все принимались восторженно аплодировать. Но, повторяю, никто никогда не осмеливался подслушивать ни из-за двери, ни из коридора, который по-прежнему, хоть и без суконок, всегда оставался чистым и ухоженным, ни укрывшись за молчаливыми черешнями под высоким окном.

Жизнь в доме тогда уже была совсем другой. Итак, мой дед приходил и садился за стол, а его сыновья аплодировали ему, празднуя его подвиг; моя бабка при этом вела себя робко и скромно, чтобы не сказать стыдливо, в душе гордясь тем, что все еще способна разбудить в муже прежние желания, как бы время ни притупляло их. Вот таким был мой дед в преддверье своего девяностолетия. И такой моя бабка, почти на тридцать лет моложе его.

Ах, старый дом с историями, которые он до сих пор таит в себе! Моему отцу не представилось случая рассказать мне их. Это сделал за него мой старый дед, а продолжил мой дядя, и теперь я грежу ими так же, как и они.

1