Два чемодана воспоминаний - Карла Фридман

Эта коробка занимала меня тогда почти так же, как сейчас — вычитанные из книг факты. Звезды оказались колоссальными газовыми шарами, внутри которых, под огромным давлением и при невероятной температуре, водород превращался в гелий. Некоторые звезды давно потухли, другие только рождались. Вселенная была полна красных, белых и голубых, юных и старых, горячих и холодных звезд, удерживаемых вдали друг от друга силой гравитации. Без гравитации Млечный Путь превратился бы в гигантский фейерверк. Без нее люди не смогли бы сделать ни шагу по Земле, и никогда не добрались бы до своих церквей, синагог и мечетей. Не Бог дядюшки Апфелшнитта, а гравитация управляет нашей жизнью. Но и эта наука меня не удовлетворила. Никто не мог внятно объяснить, кто или что есть Бог, и точно так же авторы научных книг не находили объяснения гравитации. Слишком много вопросов повисало в воздухе. Вселенная не была завершена. Вдруг какая-то из звезд не просто взрывалась, но поглощала все вокруг себя, создавая искривление пространства, черную дыру, где время останавливалось. Может быть, и законы физики там становились не такими, как в нашем мире?

Согласно Торе, время и пространство вечны, и Бог актом Творения лишь добавил им материальности. А недавно ученые открыли, что пространство и время тоже не всегда существовали, что когда-нибудь и им придет конец. Но никто не знает, окружено ли еще чем-то, неведомым и невообразимым, это немеренное пространство.

Когда я вставала из-за стола и подходила к окну, то видела над музеем Малую Медведицу с сияющей на конце хвоста Полярной звездой. Существует ли что-то вне этого космоса, а если да — то что? Да все, что угодно, лишь бы не обои в цветочек и не тарелка манной каши.

Я читала слишком много, и все без толку. Я пыталась в чем-то разобраться, но вычитанная мудрость через несколько дней ускользала от меня. Наука казалась дорогой под гору, а истина маячила у недостижимого горизонта. Некоторые физики считали, что Вселенная представляет собою одну-единственную молекулу, ничтожнейшая доля которой — целый мир. В научном журнале я нашла в миллионы раз увеличенное изображение какого-то вируса. Он выглядел в точности как звездолет, детище безумного воображения автора фантастических фильмов.

Большое и малое менялось местами. Когда Симха, держась за мою руку, шел в парк, лицо его казалось маленьким светлым пятнышком. Но по вечерам, в моей комнате на другом конце города, пропорции менялись. Оно становилось огромным, во всю стену, так что я не могла охватить его взглядом, а рассматривала по частям: от одного глаза к другому; вдоль линии губ слева направо — так изучают в телескоп небо, от звезды к звезде, от солнечной системы к солнечной системе.

Все чаще и чаще я засыпала над книгой. И никогда не спала больше часу, но сны оставляли по себе яркие воспоминания. Снилось мне, к примеру, что отцовские чемоданы оказались в одной из черных дыр космоса. Крышки их откинуты. Огромные, бездонные висят они в лишенной времени тьме. В них не только фотографии моих бабушки с дедом, но и их мертвые тела, и тело тетушки Селмы, сжимающей в руке чашку с ядом. Мне снилось, что, едва отец коснулся лопатой края этой дыры, как его туда втянуло. И не только его — весь город! Дома, автомобили, пароходы на реке, почтальоны, бармены, проститутки и портовые грузчики — все исчезло в чемоданах моего отца. И я слышала, как он смеется и кричит из бездны: «Видишь, я всегда знал, что найду их!»

Я просыпалась на рассвете, разбуженная первым трамваем, со скрежетом тормозившим посреди площади. С затекшей шеей поднималась из-за стола. У кухонной раковины, стараясь сдержать озноб, обмывала всю себя махровой руковичкой, чистила зубы. Там же висело на крючке зеркальце. Глянув в него, я понимала себя еще меньше, чем принципы релятивизма. Мама была права: я сжигала себя. Щеки стали серыми, глаза ввалились, словно желали спрятаться поглубже и больше не иметь дела со мною. Если и дальше так пойдет, я буду выглядеть на все восемьдесят прежде, чем мне исполнится двадцать один. Каждое утро я давала себе слово сегодня лечь спать вовремя, и желательно — в кровать, как все нормальные люди. Но вечером, возвратившись с работы, опять находила слишком много интересных дел, которыми хотелось заняться.

По утрам я тащилась к цветочнику, где от усталости слишком коротко срезала стебли у цветов, так что их оставалось только выкинуть. «Что ты, черт побери, делаешь!» — возмущался хозяин, но глаза мои слипались, и не было сил открыть их.

Я преодолевала усталость постепенно, после полудня кровь бежала в моих жилах быстрее. Мысль о скором свидании с Симхой подстегивала меня. С облегчением захлопнув за собою дверь цветочной лавки, я пересекала площадь и покупала в испанском магазине на улице Графа Эгмонта двести граммов зеленых оливок. Я съедала их дома, с куском черствого хлеба, сидя за столом и листая очередную книгу, а косточки кидала в угол, в стоявший на полу кувшин для воды, который дала мне хозяйка. И через час бежала к Калманам.

Весна взбудоражила Антверпен, превратившись раньше времени в лето. И какое лето! Небо было гладким, как туго натянутый парус, без единого облачка. Ни капли дождя не падало на землю, с каждым днем становилось все теплее и теплее. Целыми днями мы бродили с Симхой по парку, взявшись за руки и подставив лица солнцу. Утки-мамаши исчезли на несколько недель и возвратились с птенцами. Симха восторженно глядел, как крошечные комочки пуха, желтые, коричневые, пестрые, копошились в воде, взбирались на берег и кучками — штук по десять или больше — забирались под растопыренные крылья матерей. Его поражало, что они плавают безо всякого труда.

— Когда я стану утенком, я хочу остаться мальчиком, — говорил он решительно. — Потому что я — мальчик.

— Мазлтов! — хохотала я. — У тебя будут изумительные пестрые перышки, как у всех селезней. Утки-девочки остаются коричневыми.

— Почему?

— Чтобы их труднее было заметить, когда они сидят на яйцах в камышах. Посмотри — они раскрашены в цвет песка и веточек.

Он задумался:

— А перья на моей головке не будут рыжими? Ведь у меня рыжие волосы.

— Как я могла забыть! Конечно! Ты будешь единственным рыжим селезнем в Антверпене! Рыжий селезень с рыжими локонами и в черной шапочке на макушке. И все будут друг друга спрашивать: вы видели рыжего селезня на пруду, селезня в шапочке? И будут говорить тебе: добрый день, уважаемый селезень, как поживаете?

Симха кивнул:

— Шапочку я хотел бы оставить, но брюки мне ни к чему. Если их не будет, я больше не буду писать в штаны.

Я взяла его на колени и легонько прижала пальцем его нос.

— Ты станешь утенком, — прошептала я, — и будешь писать, где захочешь. Там, в воде, никто этого не увидит.

Мои контакты с сокурсниками ограничивались часами занятий, когда я бывала в университете. В начале учебного года я являлась туда более или менее регулярно и познакомилась с девушкой по имени Софи. Она садилась рядом со мною на лекциях и в столовой, изо всех сил стараясь поддерживать беседу. Отделаться от Софи я не смогла, пришлось проникнуться к ней симпатией.