Исчадие рая - Марина Юденич

В-четвертых, она необратимо старилась, упрямо не желая пользоваться какими-либо косметическими процедурами, кроме самых примитивных кремов, привычных ей еще со времен нищей советской молодости, и только последние пару месяцев зачастила в какой-то модный салон, и то за компанию с подругой, мужа которой считала весьма перспективным политиком, а знакомство в целом – полезным. Некрасивая от природы, она теперь становилась все более неприятной внешне, тело словно иссыхало изнутри, черты лица обострялись, нос стал крупнее, а глаза ввалились в темные впадины орбит. Отец же, напротив, с годами становился более привлекательным, хоти никому, кроме самой Лены, не пришло бы в голову назвать его красивым. Но все же на смену тощему юноше, похожему на мальчика с тонкой шеей и испуганными бесцветными глазами, явился крепкий, в меру упитанный мужчина, с неспешными манерами, холодным проницательным взглядом очень светлых глаз, немногословный, но умеющий хранить веское, порой пугающее собеседника молчание. Все прочее терялось за неброской одеждой, девизом которой было «дорогая простота», отношением окружающих, чаще заискивающе-почтительным, редко дружеским – на равных и еще многими серьезными и мелкими деталями стиля и поведения, которые формируют окончательный образ человека.

Спали они с матерью уже несколько лет кряду в отдельных спальнях, благо теперь, в новом доме, это было легко – комнат и этажей в нем было множество. Переезд на новое место был еще одной переменой к лучшему в Лениной жизни: теперь они жили не в дачном поселке, а на отдельной даче, принадлежащей ранее одному из членов Политбюро. Дом был огромным, в три этажа, со множеством комнат, библиотекой, бильярдной, кинозалом, в котором можно было смотреть настоящее кино. Вокруг – несколько гектаров прекрасного соснового леса, отделенного от всего мира крепким и высоким, как и во времена прежних владельцев, забором. Въезд на территорию охранялся так же, как и в былое время, круглосуточно, несколькими сменами вооруженной охраны. Дом означал новый статус отца, новый его шаг наверх в иерархии российского предпринимательства – такие дачи сдавали в аренду только по личному распоряжению управляющего делами Президента страны. Стоило это не дешево, но посвященным людям говорило о многом.

Отец радовался как ребенок, однако не этому обстоятельству, а самому дому, его размерам, бильярдному столу, на котором, по преданию, гонял шары сам Иосиф Виссарионович, – а теперь то же самое делает он, майорский сын, бывший голодный студент и нищий советский инженеришка. Мать возмущалась огромной арендной платой, требовала заняться покупкой собственного дома или хотя бы земли. Он от нее просто отмахивался, упиваясь тем, что приобщился теперь к миру небожителей.

Тогда впервые Лена поняла: отец не так уж велик и богоподобен, как казалось ей раньше. Людские слабости ему не чужды, а память о тяжелом унизительном прошлом живет в нем крепко. А потому позволяет он себе некоторые безрассудства – аренду этой дачи вместо покупки или постройки собственного дома; содержание за свой с чет бывших крупнейших партийных и советских функционеров, вместе с их враз опустившимися семьями; открытие собственного ресторана – не прибыли ради: большинство клиентов обслуживалось там бесплатно, а просто так, чтобы все знали и просили пропуск или членскую карточку – ресторан был модным. Всеми этими безрассудствами он как бы мстил своему жалкому прошлому и, одновременно, доказывал всем, и в первую очередь себе, что оно никогда уже не вернется. Но, поняв это, Лена полюбила отца еще больше, потому что теперь к огромной любви примешивалась жалость.

Это были первые, но, увы, не последние ее открытия в части отцовских слабостей. Те представали перед ней в деталях, отдельных поступках, брошенных вскользь фразах и словах, его молчании и даже взгляде, когда он задумывался о чем-то серьезном, не замечая, что дочь исподволь внимательно за ним наблюдает. Она поняла, например, что отец не так уж смел и тушуется в общении с крупными чиновниками, если их заранее должным образом не обработали его люди и встреча, таким образом, практически запрограммирована на успех. Более того, однажды на одном из европейских курортов, наблюдая за тем, как он объясняется в рецепции отеля, она поняла, что он боится общаться с обслугой, кроме той, которой он хорошо известен. И – удивительное дело! – она поняла, почему это происходит: ему слишком часто хамили раньше, причем именно обслуга – официанты, бармены, продавцы в магазинах, – ничего другого по отношению к тощему пацану в обносках, что-то невнятно лопочущему, от них ждать не приходилось. Теперь он боялся, что это случайно повторится, он не сумеет чего-то объяснить – дикция его и впрямь была отвратительна: его не поймут, не признают в нем нового человека, хозяина жизни – и снова нахамят, обидно и унизительно, как раньше. Ей стало ясно, почему он так не любит оставаться один без помощников, референтов, охранников или хотя бы кого-то из приятелей, кто сможет легко снять все противоречия и урегулировать конфликты. И сердце Лены снова трепетало от любви и нежности к отцу и его человеческим слабостям. Оказалось к то муже, что он любит прихвастнуть и даже откровенно приврать. Однажды она подслушала его телефонный разговор с кем-то из приятелей. Они говорили о детях, и Лена вдруг услыхала, что она истинная русская красавица с прекрасным иконописным лицом и огромными глазами и явный, бесспорный лидер в лицее, где без особого удовольствия и рвения училась она последние годы. «Она атаман, понимаешь, – объяснял приятелю отец, – я тебе больше скажу: она там «в законе». Да, как ни парадоксально это звучит – именно «в законе», такая байда». Лена тихо попятилась, стараясь быстрей выйти из зоны слышимости разговора. Ей было стыдно. Про свою внешность она давно уже все поняла – не без участия честной всегда и во всем мамы. Лицом Лена былa точной копией отца, а он был некрасив даже с точки зрения канонов мужской внешности. И только глаза унаследовала она от матери – они были желто-карими и с отцовскими чертами сочетались крайне плохо, придавая в целом ее собственному лицу какое-то угрюмое и плутоватое выражение одновременно.

Что же касается лидерства – это утверждение было еще более смешным и нелепым. Леной всерьез пытался заниматься лицейский психолог – она была девочкой замкнутой, угрюмой, истеричной, к тому же – вследствие бесконечных материнских запретов – лживой. Преобразования, снобизм, порожденный новым положением на общественной лестнице, в сочетании с неизгладимыми воспоминаниями о нищете и убожестве прошлой жизни, очень сильно и дурно влияли на ее психику. Она чуралась тех, кто, по ее мнению, был корыстно заинтересован в дружбе с ней, но сторонилась и тех, с кем могла бы дружить на равных или почти на равных, ибо подсознательно боялась быть отвергнутой по той же причине. Лена была нелюдима, и единственной ее подругой неожиданно для всех стала девочка намного моложе ее, дочка умершего друга отца, семью которого он теперь опекал. Впрочем, и с ней они встречались нечасто. Большую часть свободного времени Лена проводила в одиночестве, отгородившись от мира высоким зеленым забором, в своей просторной, обставленной по ее собственному проекту комнате, в которой вечно царил страшный беспорядок. На огромной низкой тахте, занимающей большую часть комнаты, эклектично соседствовали книги, одежда, компьютерный дисплей и CD-плейер, целый ворох дискет и кассет различного назначения, тарелки с едой, фрукты россыпью и еще много всякой всячины, в окружении которой Лена ощущала себя вполне комфортно и счастливо. Даже у матери не хватило силы бороться с этим образом жизни, и она просто избегала заходить в комнату дочери без крайней нужды. Отец же частенько заглядывал к ней, и, вместе развалясь на тахте, они обсуждали самые разные проблемы, пока однажды, между делом пролистывая какую-то случайную книгу, оказавшуюся, к его несчастью, «Энциклопедией молодой девушки», отец не наткнулся на статью «Как правильно мастурбировать». Когда смысл прочитанного дошел до его сознания, он повел себя, по мнению Лены, довольно странно и даже смешно. Взрослый, почти сорокалетний мужчина залился краской до самых корней волос и быстро перевернул страницу, словно нечаянно подсмотрел что-то неприличное. Он скомкал беседу и ушел от нее торопливо и вроде даже рассердившись, хотя не произнес ни одного сердитого слова.