1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

С первых же минут на вратаря сборной России обрушился шквал ударов. Казалось, после бросков он даже не успевает подниматься и снова занимать своё место: слаженная машина германского нападения методично таранила и перемалывала русскую оборону. Форварды быстро пристрелялись, и в ворота начали влетать мяч за мячом.

Ужас, царивший на поле, постепенно передался трибунам. Цепенеющая публика безмолвно взирала на то, как германцы легко расправляются с защитниками сборной России — и пушечными ударами беспощадно расстреливают вратаря. Чуть не плакал юный Михаил Сумароков-Эльстон, восходящая звезда российского и европейского тенниса. Угрюмо молчали стрелки Николай Мельницкий, Павел Войлошников и Георгий Пантелеймонов. Хрустел пальцами Николай Панин-Коломенкин, чемпион прошлой Олимпиады. Избегали смотреть друг другу в глаза яхтсмены — Иосиф Шомакер, Александр Вышеградский и Эспер Белосельский с Эрнестом Браше. Свирепели от бессильной ярости конники — подпоручик Шарль фон Руммель, капитан Алексей Шиков и ротмистр фон Эксе…

Мертвенно-бледный Дмитрий Павлович сидел в королевской ложе, вцепившись зубами в перчатку. Мария Павловна боялась взглянуть на брата, хотя смотреть на поле было тоже невыносимо. Она незаметно дала слугам знак — убрать ведёрко с шампанским, которым собирались отметить окончание игры: такого избиения младенцев не ожидал увидеть никто.

Офицеры из команды конников и большинство участников российской делегации покинули стадион через двадцать минут позора, после четвёртого гола в ворота сборной России. А потому не увидели следующих четырёх, вколоченных с минутными интервалами…

На вторую половину матча обе команды вышли, как на эшафот, — с той лишь разницей, что одни полны были решимости казнить, другие же приготовились к неизбежному. И казнь состоялась.

Игроки сборной Германии продолжали уверенно давить физической мощью и сыгранностью. Индивидуальная техника российских форвардов была бессильна против несокрушимого монолита германской защиты. Измочаленный вратарь в перепачканной и мокрой насквозь оранжевой рубашке уже не мог прыгать: верховые мячи стали для него недосягаемыми.

Дмитрий Павлович едва сдерживался, не позволяя себе подняться, отшвырнуть кресло… Его удерживала мысль о том, что уйти сейчас, когда судьба матча уже решена, — это подлость. Великий князь представил себя на месте футболистов сборной России, которые попали в германскую мясорубку и отчаянно пытались сохранить лицо в безнадёжной ситуации…

…и понял, что уйти невозможно. Он остался и вместе с командой оранжевых испил чашу позора до дна. Всё это время Дмитрию Павловичу казалось, что зрители смотрят уже не на поле, а только на него — молодого красивого офицера, сидящего в ложе для почётных гостей; великого князя российского императорского дома, двоюродного брата Николая Второго и родного брата будущей королевы Швеции. А он бессилен был хоть как-то помочь своей команде, как-то изменить ход игры. Дмитрий просто сидел истуканом и ждал конца, и каждый гулкий удар по воротам вонзался в него, как чёрная пуля, и рвал на части его тело и мозг…

Свирепые германцы вколотили России ещё восемь мячей, не позволив ответить даже голом престижа. В момент, когда свисток рефери прекратил, наконец, этот позор, на табло красовался шокирующий, совсем не футбольный счёт — 16:0.

Сколько раз он видал это по молодости!

Бывать-то случалось и в сёлах окрест родного Покровского, когда отец по делам крестьянским посылал; и в Тюмени, и в Тобольске, когда сам промышлял извозом…

Как затеются гулянья — народ весёлый шатается по улицам туда-сюда. Шелуха от семечек летит веером, гармони заливаются вперебор. И каждый каждому друг, а как не налить другу? Как не угостить, не проявить широту души?!

Но вот не поделят двое ерунду какую-нибудь. Из-за девки вертлявой поспорят, из-за места на завалинке, или забрызганных хромовых сапог, или случаем задетого локтя. И вот уже слышится первая плюха, вторая…

Вдвоём дерутся недолго. Набегают ещё и ещё удалые бойцы, компания на компанию, глядь — и под бабий визг и мужицкий рык кулаками машет уже целая улица. Все бьются со всеми. Жестоко, истово, как против самого страшного врага бьются с теми, кого только что угощали, или наоборот — в глаза не видывали до тех пор, пока разок-другой не съездили в рыло, не врезали по морде, не закатали в чýху…

Появляется, знамо дело, и полиция. Только не враги они себе: дураков-то нету — соваться раньше времени. Не ровён час, залетишь под горячую руку какому-нибудь кузнецу, или плотогону, или просто крестьянину поздоровее — покалечит ведь, не разобравши! Нет, лучше уж постоять, подождать, пока мужички малость натешатся.

В грязь под ногами выплюнуты первые выбитые зубы, туда же летят картузы и сброшенные поддёвки… Потом начинает народ звереть и выдыхаться. Тогда один тянет ножик из-за голенища, второй стискивает в кулаке подкову, третий рвёт от забора дрын — и тут затевается совсем уже нешуточная потеха. Дольше ждать полиции невозможно, приходится пальнуть в воздух. Народ, хрипя и утирая юшку из разбитых носов, расступается…

…а кто-то остаётся на земле. Только недавно был такой весёлый, молодой, щеголеватый; шутками сыпал направо и налево, табачком оделял — и вот лежит, неловко подвернув ногу, посреди улицы, среди окурков и подсолнечной шелухи. Праздничная одёжа изодрана, полбашки нету — или брюхо распорото, а в углу рта пена кровавая запеклась. И глаза стекленеющие в небо глядят.

Баба какая-нибудь непременно голосить начнёт, за ней ещё одна, ещё… И ведь народу кругом — тьма, но спроси кого угодно — за что дрались-то? за что мужичок этот жизнь отдал? — никто не ответит. Потому как ни за что.

Дерутся двое — так и пусть себе дерутся. Отведут душу, отдубасят друг друга, а потом спросят в соседнем кабаке штоф смирновской, напьются в обнимку, да задружат снова. Синяки заживут, и главное — все останутся целы. Нет, нельзя никогда в чужую драку ввязываться. Нельзя, нельзя, нельзя…

Большой таксомотор с блестящими белыми бортами подскочил на крутом горбатом мостике через Лебяжью канавку, и прыжок этот прервал мысли бородатого ездока. Ну что ж за народ такой — шофёры?! Говори, не говори, а когда едут по невской набережной мимо Летнего сада, непременно придавят акселератор и прыгнут на мосту через Лебяжью канавку… Э-эх!.. Потом с ветерком вдоль садовой решётки — и ещё один прыжок, через реку Фонтанку. Там тоже крутой горбатый мостик есть, Прачечным называется.

Довольный своей удалью шофёр в светлом форменном френче и тёмной фуражке обернулся и глянул через плечо на пассажира. Белый Panhard-Levassor, которым возле Адмиралтейства восторгался Маковский, теперь пересчитывал узкими шинами брусчатку Французской набережной. Слева на версту расстилалась ослепительная гладь Невы, справа тянулся сплошной фасад раскалённых на солнце архитектурных красот.

Дом Баура, который построил тот же архитектор Фельтен, что придумал волшебную решётку Летнего сада…

Дом дочери Кутузова, откуда ровно сто лет назад отправился полководец на Отечественную войну — навстречу Бородинской битве, пожару Москвы и победе над Наполеоном…