Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра - Теодор Далримпл

Еще одним преимуществом тюрьмы является для них отсутствие женщин (если не считать сотрудниц исправительных заведений женского пола — их доля становится все больше). Здесь никакая мать твоих отпрысков не пилит тебя, заявляя, что детям не на что купить обувь (мне всегда казалось, что в подобных случаях почему-то всегда требуются деньги именно на обувь), нет никакого рассерженного бывшего или будущего бойфренда «женщины в твоей жизни», насчет которого пришлось бы беспокоиться. Таким людям необязательно бояться тюрьмы.

Как-то раз я спросил одного из своих пациентов (которого только что привезли в тюрьму после вынесения приговора и который казался глубоко опечаленным), сколько ему дали.

— Три месяца, — сердито ответил он.

— Три месяца, — повторил я. — Но это же хороший результат?

Заключенные называют «хорошим результатом» такой приговор, когда срок оказывается короче ожидаемого.

— Три месяца мне без пользы, — ответил он все так же сердито. — Я-то надеялся, хоть годик получу.

Во многих случаях тюрьма была буквально санаторием, единственным местом, где заключенные стремились получить (и получали) хоть какую-то медицинскую помощь. Хотя в подавляющем большинстве это были молодые люди, которым полагалось бы находиться на пике физической формы, зачастую они попадали за решетку в весьма скверном состоянии, нередко страдая от различных травм, приобретенных еще на свободе. Когда-то я даже подумывал написать полушуточную научную статью под названием «Травмы, полученные при попытке бегства от полиции». Многие из таких преступников прибывали к нам все исцарапанные колючими ветками: пытаясь оторваться от преследования, они ныряли в ближайшие кусты. Лишь заметив такие царапины, я осознал и то, что прежде видел, толком не понимая: на городских пустырях растут кусты, но их ягоды, бесплатный дар природы, не дают себе труда собирать местные жители (хотя все они, как правило, бедны), — возможно, потому, что большинство людей в наши дни вообще утратили привычку самостоятельно добывать пропитание и не едят ничего такого, что не прошло бы промышленную обработку.

В особенно ужасающем состоянии находились прибывающие в тюрьму героиновые наркоманы. Вены их рук часто были закупорены тромбами. Ища функционирующую вену, они двигались от рук к паху, лодыжкам, шее (всегда в таком порядке); однажды я встретил наркомана, который экспериментировал с собственным глазом, пытаясь приспособить его как ворота для введения героина в организм.

Такие наркоманы были настолько истощены, что могли бы играть в массовке любого фильма о концлагере. Но уже через несколько месяцев, проведенных за решеткой, они снова являли собой наглядный пример отличного здоровья (по крайней мере с виду). Увы, через несколько месяцев после освобождения они возвращались в тюрьму в прежнем состоянии полутрупа. Как выяснялось, некоторые из них даже умоляли мирового или «обычного» судью отправить их в тюрьму, чтобы они могли «соскочить» (как они это называют), то есть освободиться от наркотиков. Но желание «соскочить» оказывалось неравнозначно силе воли, требуемой для сопротивления наркотическим искушениям, которые подстерегали их уже после освобождения.

Моя работа в тюрьме как раз и заставила меня усомниться в том, что можно назвать официальным подходом к героиновой зависимости, а по данным Американского национального института по вопросам злоупотребления наркотиками, «хроническая рецидивирующая болезнь мозга» — это просто одна из многих человеческих болезней.

Новоприбывших арестантов отправляли в приемную, а потом их одного за другим осматривал врач. Они не знали, что я часто наблюдаю, как они себя ведут в этой комнате ожидания, а уж потом начинаю свое обследование. В этой комнате они держались оживленно, хохотали, перебрасывались шуточками. Но, едва войдя ко мне в кабинет, они тотчас же перегибались пополам — якобы от боли, якобы страдая от героиновой ломки.

«Я кудахчу» (или «У меня кудахтанье»), — говорили они.

Это означало, что у них так называемое состояние холодной индюшки: в результате наркотической ломки (подразумевающей резкий и полный отказ от наркотиков) происходит, в частности, сокращение гладкой мускулатуры волосяных фолликулов, так что кожа становится как у ощипанной птицы. Индейки, конечно, скорее кулдыкают, чем кудахчут, но фразы «Я кулдыкаю» или «У меня кулдыканье» не так выразительны, как «Я кудахчу» или «У меня кудахтанье». В то же время выражение «стать холодной индюшкой» как-то изящнее, чем «стать холодной курицей».

Порой смешанные метафоры лучше всего.

Когда человек сгибается пополам от боли, это подразумевает спазмы в брюшной полости — еще один симптом ломки.

— Вот ведь странно, — заметил я. — Всего минуту назад мне казалось, что вы в полном порядке, — когда я наблюдал за вами в приемной.

В ответ некоторые распрямлялись и со смехом говорили: «Ладно, все-таки попытка не пытка». Другие же утверждали, что я не могу знать, насколько серьезно их состояние, потому что у меня-то никогда такого не было.

— Церебральной малярии или рака кишечника у меня тоже никогда не было, — парировал я, — но я знаю, что это вещи серьезные.

Такие наркоманы пытались добыть у меня успокаивающие, а еще лучше — опиоиды. Осознав, что игра проиграна и меня не проведешь, одни принимали это достойно, другие же — со всей яростью справедливо обвиненных.

Не всех наркоманов успокоили мои заверения в том, что в тюрьме будут регулярно проверять, нет ли у них признаков абстиненции, и при необходимости давать им препараты, облегчающие это состояние. Одна таблетка прямо сейчас — лучше, чем две завтра (так казалось многим из них). Кроме того, таблетки — любого типа — служили в тюрьме своего рода валютой: на них можно было покупать что-то у других заключенных (хотя у них, разумеется, мало что можно купить). В замкнутом мирке всякое отличие, привилегия, имущество вырастает до огромных масштабов.

В своей практике я никогда не наблюдал серьезных последствий героиновой ломки — ни в одном из сотен случаев, которые мне довелось видеть. Все эти драматичные описания в книгах и душераздирающие сцены в фильмах — гигантское преувеличение. Но эта традиция сейчас так прочно укрепилась в общественном сознании, что кажется совершенно неискоренимой. Литература и кино боролись с фармакологическим фактом — и вышли из этой борьбы победителями. Когда я говорю «обычным» людям (и даже некоторым докторам), что героиновая ломка — вещь несерьезная (и уж тем более не опасная), им как-то трудно мне поверить. Ужас перед состоянием «холодной индюшки» — один из догматов веры для современного человечества.

А вот абстиненция алкогольная может быть весьма серьезным явлением, порой она даже приводит к летальному исходу (если ее не лечить). Когда мне казалось, что для прибывшего в тюрьму алкоголика велика вероятность алкогольной абстиненции, я профилактически выписывал ему седативные препараты, чтобы предотвратить развитие серьезных и опасных симптомов.