Казанова в Петербурге - Галина Грушина

возница, занятый лошадью, не спешил прийти к ним на помощь, а проходившие по улице московиты лишь скалили зубы, кавалер принял более пристойную позу и подумал, что сей сугроб есть символ и достойное завершение его поездки к Дашковой и связанных с нею надежд. Он вспомнил завет Горация:

Хранить старайся духа спокойствие

Во дни напасти; в дни счастливые

Не опьяняйся ликованием…

Лежать в снегу было приятно, и если бы не веселье прохожих, он еще бы полежал. Кряхтя, кавалер самостоятельно поднялся, отряхнул с помощью Ганса снег и погладил тростью спину возницы.

— Черт побери! — набросился он при встрече на Зиновьева. — Кто такая княгиня Дашкова — наперсница императрицы или персона нон грата?

— Вы побывали у Дашковой? — вытаращил глаза Зиновьев. — Все пропало. Теперь уж я никак не смогу добиться для вас аудиенции у Григория Григорьевича.

Оказывается, Дашкова была давно в немилости у императрицы. Дерзкая и невоздержанная на язык, считая себя обиженной, она грозила свергнуть Екатерину с престола и была замешана в дело заговорщика Мировича. Кавалер растерялся.

— Теперь Орлов вас на выстрел ко дворцу не подпустит, — весьма обрадованный, говорил Зиновьев. — Разве вы не знаете, что Дашкова расстроила его свадьбу с царицей?

Пораженный, кавалер не находил слов. Значит, дело уже шло к свадьбе?

— Ну да, — подтвердил Зиновьев. — Уже все было готово, а эта стерва подняла шум, бегала по своим дядьям-князьям, угрожала. Все и расстроилось. А у Катеньки дите от Гришки.

— Только у вас в России, — обрел наконец дар речи возмущенный кавалер, — гвардейский офицер может мечтать о браке с императрицей.

К счастью, забывшись, он выпалил это на родном венецианском просторечии, — и Зиновьев не уразумел смысла сказанного.

Все было кончено, раз дорога ко дворцу оказалась закрытой. Ему оставалось только уложить чемоданы. Но не пускаться же в путь в разгар яростной русской зимы! Значит, ждать, пока не повеет теплом. Выиграть побольше денег и купить, наконец, красавицу Прот. Ведь любовь — наслаждение, притягательней всех соблазнов мира. Кроме того, в запасе у него еще оставались архитектор Ринальди и граф Панин. Если Ринальди строит для Екатерины, стало быть, она осматривает его постройки; можно упросить архитектора взять соотечественника с собой. Что до Панина, к сему вельможе следовало поспешить с визитом. Если уж императрица вознесла его так высоко, значит, ему доверяет. Совсем успокоившись, он продекламировал звучные латинские стихи:

О том, что ждет нас, брось размышление.

Прими, как прибыль, день, нам дарованный

Судьбой, и не чуждайся, друг мой,

Ни хороводов, ни ласк любовных…

ЕКАТЕРИНГОФ

Кавалер де Сенгальт и Василий Зиновьев уговорились с дамами ехать в Екатерингоф. Разумеется, в глухую зимнюю пору парк никого не интересовал, зато ресторация знаменитого болонца Локателли была привлекательна в любую пору года. Дамы — неудавшаяся певица Роколини и содержанка Прот — выразили согласие, однако прихватили с собой провожатых; точнее, г-жа Роколини привезла своего музыканта с его приятелем-итальянцем. Обед удался на славу, прошел весело, кавалер по привычке сорил деньгами, — однако красавица держалась чопорно и не допускала никаких вольностей.

Раздосадованный после нескольких неудачных попыток сокрушить эту крепость, мысленно обозвав г-жу Прот «ледяной бабой», кавалер, прихватив Зиновьева, вышел поостыть на улицу. День сиял, мороз был сносен, и они решили немного пройтись. Кавалер по обычаю рассказывал одну из своих бесчисленных любовных историй, а именно ту, как его соблазнила венецианская монахиня, а гвардеец внимал, раскрыв рот. Нахальства у Зиновьева значительно поубавилось с тех пор, как он стал понимать, с кем имеет дело. Теперь он ощущал себя лопоухим щенком рядом с умудренным жизнью псом и больше ничем не хвастал, а даже наоборот, начал поругивать отечество, превознося Европу.

— Сегодня же ночью я буду спать с этой Прот, — небрежно заверил кавалер. — Правда, ее холодность расхолаживает и меня. Женщина должна быть полна страсти, млеть в экстазе. Высшее наслаждение в любви может быть лишь взаимным.

Возможно, он еще долго распространялся бы на свою излюбленную тему перед почтительно внимавшим молодым повесой, если бы не заметил молоденькую девушку, черпавшую воду из проруби деревянным ведром. Одета она была в рваный ватник, голова ее была замотана грязным платком, однако стоило ей повернуть личико, и кавалер осекся, застыв на месте: он увидел прелестную девочку. Зиновьев с недоумением проследил за его взглядом.

— Видели? — схватил его за плечо спутник. — Спросите скорее, как ее зовут.

— Кого? Эту оборванку? — не понял Зиновьев.

— Она чудо как хороша. Я влюблен.

Это была сущая правда: один взгляд, и он запылал, будто соломенный.

— А как же Протиха? — опешил Зиновьев.

— Оставляю ее вам. У меня нет желания обнимать статую. Поторопитесь, друг мой!

Заметив приближавшихся к ней незнакомцев, девушка испугалась и бросилась прочь, расплескивая воду из ведра. Опередив Зиновьева, кавалер помчался вдогонку. Приап так не гонялся за нимфами по пестревшим нарциссами берегам Кефиса, как гнался за юной простолюдинкой кавалер де Сенгальт по сугробам вдоль реки Катерингофки.

Девушка скрылась в жалкой лачуге, хлопнув промерзшей дверью. Преследователя это не остановило: без колебаний он вошел следом, причем стукнулся лбом о низкий косяк; Зиновьев ему сопутствовал.

Внутри лачуга поражала убожеством еще более, чем снаружи: грязный пол, закоптелые стены; довольно сильно пахло русским духом. Полдома занимала ободранная печь. Никакой мебели, кроме лавок и стола, не было и в помине, так что можно было только гадать, где спали все эти дети, изможденная женщина — их мать, драная кошка, тощий поросенок, куры и сам хозяин — нечесаный, мрачный мужик с бородой лопатой. Красавица-девочка забилась в угол и со страхом глядела на непрошеных гостей. «Словно белая горлинка на волков», — нежно подумал кавалер, потирая ушибленный лоб.

Зиновьев широко перекрестился на икону, с которой на него печально и строго глядел худой, маленький старичок, Николай Мирликийский, должно быть, самый популярный святой у московитов. Трудно понять, почему они так любили его, однако кавалеру не встречалось дома, где бы не было изображения этого святого.

— Эй, борода, — строго обратился Зиновьев к селянину, — кто твой барин?

Всклокоченный, неряшливый глава семьи встал с поклоном:

— Казенные мы, батюшка, не барские.

— Впрочем, неважно, — сел на лавку Зиновьев и кивнул сесть кавалеру, что тот и сделал, улыбнувшись красавице, от чего та задрожала и съежилась в своем уголке еще сильнее. Зиновьев уперся руками в широко расставленные колени:

— Повезло тебе, рыло, пляши: знатный иностранец хочет взять в услужение твою девчонку.

«Рыло» приосанилось и даже пригладило бороду. Оглядев богатую шубу кавалера, мужик изрек:

— Что ж, мы не против. Вон их сколько баба мне