Витязь на распутье - Валерий Елманов

– Сам же ведаешь, нельзя мне никого из сената убирать, – возразил он. – Я б их половину оттуда выгнал, да руки коротки.

– Тогда хоть не прибавляй, – посоветовал я, остывая – уж больно грустно он произнес насчет коротких рук.

– Как же, не прибавишь тут, – хмыкнул государь. – Вон, теперь и Федора Никитича тоже придется включать, иначе обида.

Я нахмурился. Имя-отчество звучали как-то знакомо, но так сразу и не сообразишь. Из Голицыных, Шереметевых? Да нет, что я – они давно в Думе. Долгорукие, Трубецкие? Видя недоумение на моем лице, Дмитрий пояснил:

– Романова.

– Так ведь мы договаривались, что в Думе, кроме патриарха, из церковных архиереев никого не будет, – напомнил я.

– Ах да, ты ж ничего не ведаешь, – спохватился он и принялся рассказывать.

Оказывается, мы понапрасну спорили о Филарете и приемлемой для его бывшего высокого титула боярина церковной кафедре. Старец меж тем поступил куда хитрее и сделал неожиданный ход конем. В ответ на предложение занять место рязанского архиепископа он замялся, попросив время на раздумье.

Поначалу Игнатий решил, что старец кинется с жалобой к Дмитрию – родню забижают! Хотя даже если бы тот на самом деле был сыном Ивана Грозного, то я на месте Филарета постыдился бы упоминать о родственных отношениях – если призадуматься, то он же ему вообще никто. Как тут в народе говорят: ваш-то Охрим да нашему Митяю троюродный Ефим.

Но день проходил за днем, а Дмитрий помалкивал, то есть получалось, что монах действительно взял тайм-аут на размышления. Но не далее как за три дня до моего приезда в Москву Филарет заявился к святителю и заявил ему, что старица Марфа далеко не одна в списке насильно постриженных. Взять, к примеру, его самого. Всем известно, что Борис Федорович Годунов не спрашивал у боярина Федора Никитича согласия на постриг. Да и при свершении самого обряда пострига все было точь-в-точь как с Марией Владимировной – двое держали, а один говорил за него нужные слова отречения от мирского. Видоки у него тому имеются. А потому нижайшая просьба: свершить аналогичный обряд расстрижения и над ним.

Игнатий вытаращил от удивления глаза, но потом… дал добро. Мол, если и впрямь сыщешь очевидцев, то никаких проблем.

– Дивлюсь я, отчего патриарх перечить не стал, – выразил свое отношение к этому Дмитрий.

Я мог бы пояснить отчего, поскольку вспомнил келью, наш разговор о старце Филарете и задумчивый взгляд государя, устремленный на Игнатия. Не понравилась святейшему эта задумчивость, ох как не понравилась, потому он так легко и согласился.

Свидетелей Филарет уже предоставил, так что вскоре монах вновь превратится в боярина Федора Никитича Романова.

Я почесал в затылке. С одной стороны – плохо, ибо одним конкурентом у Годунова, если что случится с Дмитрием, становится больше. Народу ведь не объяснишь, что у этого двоюродного брата царя Федора Иоанновича ни капли крови Рюриковичей, а только боярская, то бишь, следуя расхожему выражению, что все мы преданные слуги его величества, – холопская.

Зато с другой – вроде и ничего. Соперник-то в борьбе за трон появится не только у царевича, но и у Шуйского, причем весьма опасный. Вот и пусть они усердствуют, перетягивая одеяло на себя. А мы подождем победителя… с острым топориком в руках.

– Потому и мыслю, яко тебе быти, – донеслось до меня.

Я посмотрел на государя.

– Чего теперь с Домнино делать будем? Получил ты его честь по чести, продал тоже, а удоволить надобно. Не сказывать же братцу его Ивану, чтоб он сельцо Климянтино с ним поделил. Да и сам Федор Никитич уже намекал мне, что негоже так, возвернуть бы… – И вопросительный взгляд на меня.

– А ты тогда так и поясни новоявленному боярину: нельзя. Коли все по закону сделали, назад пути нет.

– Не пойдет, – мотнул головой Дмитрий. – Домнино-то жена ему в приданое принесла, потому и будет он за него цепляться. Дескать, не забижай старицу Марфу.

– Тогда скажи, что хоть продажа была правильная, но ты все равно поговорил с князем и тот по своей душевной доброте согласился выплатить ему все деньги, которые он выручил за сельцо, – предложил я.

– А вот енто ты славно удумал, – обрадовался Дмитрий и выжидающе уставился на меня.

Я поначалу даже не понял, а когда дошло – аж возмутился. После того как государь хапнул у меня десять тысяч якобы в долг, просить еще – это что-то с чем-то. Сдерживать себя я не стал.

– Знаешь, государь, что такое сверхнаглость? – мрачно спросил я. – Это когда ты пишешь доносы на своего ангела-хранителя пером, вырванным из его же крыла.

Дмитрий вытаращил на меня глаза, не сразу вникнув в смысл, а потом захохотал. Судя по заливистому смеху, связи со своим поведением он в моем примере не заметил. Пришлось разъяснить. Уразумел. Смех резко оборвался, государь обиженно насупился, а я простодушно посоветовал расплатиться с Романовым самому. Мол, позже сочтемся, и он вернет мне не десять тысяч, а на три сотни меньше.

Нет, деньги у меня были. Вместе с дьяком Афанасием Ивановичем Власьевым из Самбора приехали и мои люди, притом не с пустыми руками. «Золотое колесо» крутилось вовсю, обдирая шляхту и желающих озолотиться на халяву горожан, так что в мое распоряжение было предоставлено три здоровенных сундука. Вес брутто – пять пудов, нетто – четыре с четвертью. Причем наполнены они были не серебром, а исключительно золотом.

По моим предварительным подсчетам – тридцать тысяч, что и подтвердили два гвардейца, сопровождавшие груз, которые пояснили, что было бы куда больше, но содержимое еще одного из сундуков Емеля потратил, обменяв на долговые расписки сендомирского воеводы и львовского старосты ясновельможного пана Юрия Мнишка в сто пятнадцать тысяч злотых. Их удалось скупить относительно дешево – кредиторы уже потеряли надежду вернуть деньги, – но тем не менее пришлось потратить аж сорок тысяч злотых, или в переводе на наши деньги тринадцать с половиной тысяч рублей.

Заодно Емеля приобрел и расписки его сына пана Станислава Мнишка, причем бесплатно. Дело в том, что тот оказался весьма похожим на папочку и успел несколько раз заглянуть в наше заведение, ставшее модным не только в Кракове, но и среди всей польской золотой молодежи, вроде детей крупных магнатов. Вопреки правилу, обычно строго соблюдаемому, Емеля дозволил играть Станиславу в долг, во всеуслышание заявив, что для сына столь знатной особы делает исключение. Разумеется, тот этим незамедлительно воспользовался, просадив за вечер почти тридцать тысяч злотых. Две попытки отыграться, которые он предпринял в течение месяца, обошлись ему в такую же сумму.

Итого, если брать в общей сложности, считая долговые расписки Мнишков, у меня имелось свыше девяноста тысяч рублей, из коих треть в звонкой монете. Однако тратить свой золотой запас, да и вообще хоть полушку, на Филарета мне не хотелось из принципиальных соображений, а на деньгах, которые мне должен Дмитрий, я все равно поставил крест, большой и жирный.