Дороги товарищей - Виктор Николаевич Логинов

— Так, ничего, — отвел глаза Аркадий. — Ты, ты как?

— Хорошо. А ты?

— Устаешь? Питаешься плохо?

— Питаюсь нормально. А ты?

Соня спрашивала настойчиво, повелительно: «А ты?» В этом вопросе были и надежда и отчаяние.

«Ты, ты, Аркадий, как ты служишь общему делу, за которое гибнут сейчас тысячи людей?» — слышалось Аркадию в этом настойчивом вопросе.

— Расскажи о себе. Как ты? — спрашивала Соня.

И Аркадий снова отвел глаза.

— Аркадий! — тихо, но требовательно сказала Соня. — Ты мне сейчас расскажешь все!

«Не могу, Соня», — подумал Аркадий, а вслух сказал:

— О чем ты? Все в порядке. Вот я вернулся. Там неразбериха, понимаешь… пустяки какие-то… На фронт проситься буду.

Он говорил, и сердце у него холодело: он видел глаза Сони, большие, немигающие глаза, которые не обманешь.

— Значит, правду о тебе говорили?.. — медленно выговорила Соня, а глаза сказали эти же слова резче, обиднее.

Аркадий понял: это его последняя встреча с Соней!

«Последняя, последняя, последняя!» — неслись в голове Аркадия черные одинаковые слова. Тяжелые, свинцовые, они как бы вдавливались в сердце, пронизывали его и неслись дальше.

— Уйди, Соня! — глухо сказал он. — И не приходи ко мне больше.

Сонины глаза дрогнули, потеплели.

— Ты все можешь — прогнать меня, уйти, скрыться, — сказала Соня. — Только прошу — не отводи взгляда. Дай я посмотрю на тебя…

Аркадий повернул к ней свое лицо.

— Вот так. А глаза у тебя прежние. И не думай, что я такая уж дурочка. Давай посидим и посмотрим друг на дружку. Ты хочешь?

В голосе ее уже не было требовательных ноток. Аркадию даже показалось, что в голосе — ликование.

— А что ты хочешь? Зачем?.. — пробормотал Аркадий.

— Не всегда можно говорить языком… словами. Поговорим глазами, — с улыбкой, осветившей лицо девушки, сказала Соня, села на стул и устремила на Аркадия внимательный нежный взгляд.

Аркадий, словно загипнотизированный, стоял и смотрел на Соню.

Он чувствовал: она спрашивает. Он знал, о чем она его спрашивает. Он отвечал.

Молчаливый разговор этот запомнился Аркадию на всю жизнь.

«Ты — честный, Аркадий?»

«Да, я честный, Соня!»

«Ты остался прежним, ведь правда?»

«Да, да, прежним».

«Ты ведешь, себя правильно, ведь правда?»

«Да, кажется, правильно».

«Тебе нужно, нужно так?»

«Да, да, Соня, нужно так!»

«Ни мне, ни кому-либо ты не обязан говорить об этом?»

«Ты права, ни тебе, ни кому-либо».

«Мне понятно все, хотя я и не знаю, что тебе предстоит, и я спокойна».

«Спасибо, Соня, милая моя!»

«Я всегда с тобой, вечно, до смерти!»

«Спасибо, Соня, милая, бесценная, прекрасная моя Соня!»

— Я не такая дурочка, я понимаю, — повторила Соня, с ласковой хитрецой улыбаясь. — Я верю тебе, Аркадий. — Улыбка исчезла с лица девушки, в глазах мелькнула суровинка. — Но знай, если ты обманешь меня… нет, не только меня — других, всех нас, я первая прокляну тебя. — Она помолчала и еще раз проговорила — тверже, требовательнее: — Слышишь? Прокляну!

Аркадий вытер со лба пот, распахнул окно, сказал, глядя в мир и видя голубое небо и солнце:

— Я не обману тебя, Соня! Я скорее умру…

Ветер, летящий над миром, овеял Аркадия извечными запахами старой и родной земли.

Он глубоко вдохнул эти запахи и почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, как сегодня.

РАЗДАВЛЕННЫЕ НАСТУРЦИИ

И по аллее, и слева, и справа от нее то и дело подъезжали к бывшему школьному крыльцу автобусы с красными крестами на кузовах; крытые брезентом, тоже с санитарными крестами, автомашины и просто обыкновенные грузовики с ранеными, сопровождаемые усталыми санитарами в посеревших от пыли халатах. Навстречу им тарахтели пустые машины. Разворачиваясь возле крыльца, они безжалостно сминали клумбы, ломали, хищно воя, декоративный кустарник. То тут, то там возникали пробки и заторы. В одном месте грузовик чуть не врезался в автобус, в другом — автобус, накренившись на правый бок, застрял между двух громадных лип. Шоферы, выскочившие из кабин, бегали вокруг, скверно ругались, размахивали кулаками. Лязг и скрежет моторов и металла густо был перемешан с человеческими воплями.

Посреди школьного двора осталась только одна клумба, еще сохранившая свою девственную, необычайную посреди сплошного разгрома неприкосновенность. Ни одно колесо не тронуло ее, ни один цветок, казалось, не был сорван с ее пышного и яркого чуба. На клумбе росли настурции, дивные настурции, любимые цветы Костика Павловского, — он только сейчас понял, что именно эти цветы можно признать бесценными; для него они выражали нечто дорогое и сокровенное — мечту о прекрасных днях мирной жизни.

Костик стоял возле школьной стены. Лицо его было страдальчески сморщено. Грубые крики шоферов, перебранка санитаров, вой моторов, ядовитая стрельба выхлопных газов, истерзанные клумбы — все это было не для него. («Не для меня, не для меня!» — твердил он, стараясь не замечать этот хаос). И все, что творилось вокруг, в воздухе и на земле, тоже было не для него. Он был твердо убежден, что люди с особой душевной организацией, такие, как Костик, должны всячески ограждаться обществом от соприкосновения с грубыми, непривлекательными сторонами жизни. Но твердо убежденный в этом, Костик одновременно понимал — он же не эгоист, Костик, он политически и морально сознательный человек, — что бывают в истории такие моменты — Костик умел мыслить и размышлять исторически, — когда обществу просто нет времени заняться благоустройством выдающихся людей. Именно такой момент наступил сейчас. Он не мог предъявить никаких претензий к людям, собственная мать и отец, разумеется, в счет не идут. Но Костик страдал. О-о, как он страдал!

Для страдания были две причины.

Завтра утром он уезжает из Чесменска в один из городов Средней Азии. (Костик не употреблял слова «эвакуироваться», оно во всех отношениях, по его мнению, неблагозвучно).

Ему не удалось и, по всей вероятности, не удастся попрощаться с Женей Румянцевой: в госпитале ее не оказалось, дома ее тоже не было. Это ужасно, это не по-рыцарски: уехать, и все.

Весьма веские причины для подлинного страдания. На что он рассчитывал? На какую жизнь он рассчитывал, Костик? Он хотел создавать, творить — и вот тебе… как кричит один из безобразных санитаров: «Накось, выкуси, гад!»

«Не смотри на эту грязь! — приказал себе Костик, собрав всю силу воли. — Лучше гляди на клумбу. Прекрасная клумба! Удивительная клумба!»

И тут у него мелькнула неожиданная мысль: ведь вот как эта клумба избежала колес, так и некоторые люди избегут ужасов войны! Ах, какие счастливые это, должно быть, люди! Кто они? Где? Укажите, укажите туда дорогу Костику Павловскому!

Клумба, сказочная