Странник - Александра Бракен

Утеночек, ты – гордость всей моей жизни. Я бы очень хотела еще раз послушать твою игру и надеюсь, что ты скоро вновь вернешься ко мне, если не здесь, то в прошлом. Я купила билеты на сентябрьский концерт в Метрополитене, на Баховский вечер; единственный вопрос: успеет ли эта чертова временная шкала снова выпрямиться и снова переплести твои дни с моими, чтобы мы могли пойти вместе.

О господи! Конечно, временная шкала будет восстанавливать тот момент всеми силами – очевидно, не ради ее участия в концерте, но какова вероятность, что и в этой версии они с Элис пошли туда, и она услышала звук прохода, наткнулась на Софию и пошла за нею…? Очень большая, надо полагать.

Но если до этого что-то случится, или если ты читаешь это письмо годы и годы спустя, и я просто отбросила коньки от старости или от того, чем там жизнь решила в меня зашвырнуть, хочу сказать тебе только: я люблю тебя и твою маму за пределами времени и пространства.

Этта читала и перечитывала письмо, прежде чем вернуть его в конверт и поместить в центре веера документов, разложенных по столу, чтобы обдумать свои возможности.

Проход закрылся. Был ли в этом году – или в последующих – другой, оставалось выяснить.

Если они вообще еще существуют.

Мамы, насколько она понимала, здесь не было. И Николаса. Единственный, к кому она могла бы обратиться за помощью, – этот Фредерик Рассел. Но то, что он расскажет про их доверительный фонд и квартиру, могло ее и не обрадовать. Элис с Оскаром не бедствовали, но и никогда не были баснословно богаты. Фонда надолго не хватит.

Но, возможно, его хватит на то, чтобы она закончила школу и нашла работу.

«Не бойся, – приказала она самой себе. – Все будет хорошо».

Она поступит как любой путешественник в незнакомом месте и времени. Сольется с жизнью вокруг, как только сможет. Растворится в ней, наблюдая, учась, живя.

Она будет ждать.

Вот только… чего?

Николас очнулся с полным ртом земли под звуки флейт и барабанов, выбивавших марш почти над ухом. Против воли вырванный из сна, он все же открыл один глаз, впуская серый, смягченный густым туманом свет. Вода из сырой земли под ним пропитала мантию и рубашку и теперь неприятно холодила кожу.

«Холодно», – подумал он.

«Больно», – откликнулось тело.

Одного этого слова оказалось достаточно, чтобы пробудить в нем нестерпимую муку. Левая рука вспыхнула огнем, едва он согнул ее, чтобы вытереть грязь с лица. Как выяснилось, от разглядывания раны ее задергало только еще горячее и быстрее. Николас перевернул левую руку ладонью вверх, в ужасе глядя на лоскуты плоти, тянувшиеся один за другим от оснований пальцев до запястья, и на изувеченную ожогами кожу, покрывавшую оставшиеся части кисти.

Николас поднес руку ближе – да, вот оно. Припухлость еще не спала, и нежно-розовые ожоги, казалось, доходят до костей, но в них виднелся рисунок. Он узнал петляющие линии, ничего не говорящие ему символы, скрывающие мистические тайны. На его ладони было выжжено почти безупречное клеймо астролябии, собирающееся, судя по истории его прежних шрамов, остаться с ним на всю жизнь.

Белый свет…

Внезапно пронзенный воспоминанием, он вскочил с грязи, отчаянно вскрикнув. Сорвав с себя белую мантию – то, что от нее осталось, – он отшвырнул ее как можно дальше, насколько позволила рука, по ощущению, будто бы отлитая из гипса. Взмахивая крыльями, словно большая белая птица, мантия пролетела через весь пляж и упала в устье реки.

Он мог свободно размахивать правой рукой, с силой, которой не чувствовал уже несколько недель.

– Нет, – выдохнул Николас, – не может быть…

Кольцо с пальца исчезло.

Он все оглядывался и оглядывался, поворачиваясь то к деревьям, то к оживленным звукам войны, доносящимся от лагеря Королевской артиллерии. Со своего места он мог различить шеренги марширующих солдат, чьи мундиры в сером штормовом свете делались еще краснее. Николас искал проход, напрягая слух в попытке уловить его обычный грохот.

Но не слышал ничего.

Боже правый!

Исчез, словно и не существовал вовсе.

Он несколько раз обошел рощицу кругами, словно ожидая, что проход выскочит, как потревоженная змея из укрытия.

Он сделал это. Давление в груди обострилось, став невыносимым.

Все кончено.

Николас был один, но живой! И здоровый – схлопывание всех проходов словно бы выжгло яд из его тела, стерло пятно последних недель с его жизни. Он поймал себя на том, что невольно перебирает воспоминания, подтягивает их поближе, опасаясь, как бы и их не украли. Как бы их не унес осенний ветер, гнавший мимо пунцовые и золотые листья.

Николас стоял неподвижно, просто дыша, впитывая жизнь вокруг себя. Все его решения… они основывались на предположениях, домыслах. Пока смерть ходила за ним по пятам, отставая на пару шагов, размышления, что будет потом, казались совершенно несущественными.

Он не мог коснуться Этты, или обратиться к Ли Минь с Софией, или проверить, цел ли Джулиан. Он не мог ничего, кроме как стоять на одном месте, пока мысли плыли, будто облака, в разрастающейся пустоте внутри.

Это нужно было сделать. Это нужно было закончить.

Возможно, София была права, называя его трусом за то, что он был готов сдаться, даже пусть и во имя такого финала. Он, несомненно, был трусом, выбрав бесповоротный конец, веря, что ему не доведется жить и видеть, что он с ним сделает.

– Эй, ты!

Николас поднял глаза, встретившись взглядом с солдатом, патрулирующим лагерь артиллерии по периметру. Солдатик оказался совсем юный, моложе него, и в его взгляде уживались одновременно и подозрение, и неподдельная тревога.

– Что вы здесь делаете, сэр?

Николас выпрямился, прочистил горло.

– Я… вышел полюбоваться видом. Приношу свои извинения.

– Вижу, – ответил солдат, но новые нотки в его тоне оставили Николаса в недоумении, что он, собственно, видел.

Считает, поди, что я сбежал от хозяина. Состояние его одежды, раны – все говорило в пользу этого. От таких мыслей по спине пробежал холодок тревоги. Он не просто вернулся в эту эпоху, он погрузился в нее, обреченный тонуть во всем ее лицемерии и жестокости. Носить… намордник, положенный ему. Чем он мог бы подтвердить свой статус этому солдату, если бы тот стал настаивать?

Вольная, добытая Холлом, которую он носил с собой, не расставаясь ни на миг, пропала. Если исходная временная шкала не сильно отличалась от известной ему, копии могли храниться только у капитана, находящегося, скорее всего, в море, если не в тюрьме, либо же в конторе его бывшего нанимателя в Нью-Лондоне, в Коннектикуте.