На Фонтанке водку пил - Владимир Рецептер

— Проше, — сказала полька и, достав с высоты пиджак, подала его Мише.

Волков аккуратно снял бежевый шерстяной, аккуратно повесил его на плечики, надел кожаный и, горделиво оглядывая себя, спросил:

— Так… Хорошо… А сколько же он стоит?..

— То будет стоить пану, — хозяйка задумалась, — тши тыщёнци песо…

Миша остолбенел. Бас тоже.

— Две с половиной! — тоном увещевания сказал дрогнувший герой.

— Не так, — покачала головой хозяйка, — тши!..

Выходя из магазина в старом пиджаке, Минька сказал:

— Вот сука!.. Представляешь, какая сука!

— Я видел, — сказал Бас. — Волчьи законы рынка!..

— Трах-тибидох-мандарах! — сказал Миша. — Зачем я ей водку отдал?!

— Да, — сказал Бас, — водки, конечно, жаль. Представляешь, как бы мы обмыли пиджачок, если б ты его просто купил?..

И все-таки Р. не хотел в другую гримерку, даже когда ушел Гай и перестал бывать Карнович. Это Волков его перетаскивал. И не потому, что пылал к Р. дружеским чувством; он боялся, что ему подсадят Ваню Пальму.

Сначала Волков договорился с завтруппой Олей Марлатовой, которая заменила умершего Валерьяна, потом — с завкостюмерной Таней Рудановой и уж после этого стал соблазнять консервативного Р.

— Да ты зайди, зайди! — увещевал он. — Такое дело, а ты ломаешься!..

— Я подумаю, — сказал Р.

— О чем тут думать?! — напирал Миша. — В этом коридоре Монахов сидел!.. Полицеймако… И сейчас…

— Не место красит, — сказал Р. и засмотрелся на высокое зеркало в темной дубовой раме. Оно звало к себе ненынешней формой, опасной глубиной стекла, обещанием каких-то ответов. Кто в него гляделся до нас?..

Вскоре, придя на «Мещан», Р. не нашел на месте своего костюма.

— Володенька, — сказала Таня, — я его повесила к Мише, ты там сегодня один. У вас ведь разные спектакли, вы почти не встречаетесь…

Одиночество — тоже приманка…

Не прошло и месяца, как из новой гримерки исчезло старинное зеркало, высокое, безупречное, становящееся «своим», с тревожным массивным стеклом в мельчайших трещинках по углам. Иногда в нем уже возникал и приближался призрак Блока в белом отстиранном свитере. Он то входил, то скрывался, как тень Гамлетова отца…

— Таня, в чем дело, где зеркало?..

— Миша велел вынести, оно занимало много места. А что?

— То есть как? Что значит «велел»? Он что здесь — хозяин, а я приживал?.. Как он смел не спросить меня?! Где зеркало, Таня?!.

— Володенька, что ты так волнуешься?

— Ты не понимаешь?! — Вернуться к себе Р. уже не мог, на его место посадили Колю Лаврова, приглашенного в «Оптимистичку». — Я играть без него не могу!.. Звони Ольге, ищите зеркало, чтобы завтра же было здесь!..

Назавтра зеркало вернулось…

Читатель, не переживший наших страстей, не в силах понять, как много значит зеркало, в которое смотрят твои герои, какая тут связь, как странен путь, которым они идут к сцене, и какие мысли мучают их по дороге. Театр — Марс, мы — марсиане, и верность месту — наш планетарный инстинкт.

Восемнадцать лет, один месяц и двадцать семь дней прожил Р. на старом месте, храня угрюмую верность своей караульной башне. Верность месту — вот чем он жил, рыцарь-несчастье Бертран. По трем другим углам караулили время Карнович-Валуа, Паша Луспекаев и Гриша Гай…

— Лучше всего то, — сказал Долгополов, — что вы не очень пытались сделать спектакль, а углубились в проблемы судеб. В это время Блок решал проблемы судеб. «Соловьиный сад» — трагический вариант, третья книга лирики — второй, а «Роза и крест» — третий. Личность возникает только тогда, когда приобретает судьбу. Вы это поняли и точно дали в Бертране. Это и есть Блок. Гаэтан мне показался меньше, это же Андрей Белый, его характер. А Изора… Здесь он просто отомстил Любови Дмитриевне. Она ведь сломала судьбу и его, и Белого… И Белый беспощадно ей отомстил в «Петербурге»… Очень интересно, когда идут весенние пляски, но, кажется, немного переиграно в сторону мюзикла…

— Леонид Константинович, это же пародийно…

— Да? Я как-то не очень это ощутил…

— Менестрель — поэт, который клянчит премию…

— Да, да… И это, конечно, Россия 1910 года, никакого отношения к Франции это не имеет… Тут Жирмунский просто ничего не понял. Вы читали Жирмунского?.. Он там ошибся, академик, такую чепуху написал. Это же сам Блок — сын человеческий, Христос, а она не смогла ничего понять!.. Вы создали настоящее лирическое блоковское ощущение. Это очень важно. Особенно в этот юбилей, когда его вытащили на улицу и стали таскать, как тряпку. Он не был народным поэтом. А Владимир Николаевич Орлов потащил его на улицу!..

Они воевали друг с другом за своего Блока, а он смотрел на всех из печального зеркала…

Раздавая актерам тетрадки с ролями, Р. читал блоковский текст: «Позвольте мне пожелать всем нам, чтобы мы берегли музыку, которая для художника — всего дороже, без которой художник умирает. Будем защищать ее, беречь всеми силами, какие у нас есть, будем помнить прямо, в упор, обращенные к нам, художникам, слова Гоголя: „Если и музыка вас покинет, что будет тогда с нашим миром?..“».

Чтобы музыка нас не покидала и мир устоял, в БДТ, не щадя сил, работал Семен Розенцвейг. Он трудился, а его душа в восторге и слезах уносилась за облака, и наши земные забавы получали звездное измерение. Если бы можно было передать словами, как он угадал и сделал слышным тот странный, безродный, возвышенный звук!.. Но словами музыки не передать…

— «Ревет ураган. / Поет океан. / Кружится снег. / Мчится мгновенный век. / Снится блаженный брег…» Семен Ефимович, знаете, чего бы хотелось? — бредил Р. — Чтобы это была не обычная песня — мотивчик, запев-припев… А такая… музыкальная подушка, на которую ложатся слова…

— Вы думаете, что-то вроде мелодекламации?

— Ни в коем случае!.. Мелодекламация — пошлость, а у Блока — трагедия… Здесь должна быть совершенная простота, Гаэтан просто говорит, а слова получают объем, укрупняются… Тут нужен какой-то музыкальный фокус… Не знаю, как вам сказать… Текст на воздушной подушке…

— Кажется, я понимаю, что вы хотите… Да… Знаете, Володя, я сегодня ночью закончил читать книжку о Блоке, вопшем, неплохая книга… Но я так и не понял, от какой болезни он умер…

— От одиночества.

— Ну да, конечно, само собой… Но все-таки, какой диагноз?..

— По-моему, все делали вид, что знают, с кем имеют дело, но никто его не понимал… Ни в театре, ни дома…

— Да, конечно… Вопшем, ясно… А что у него болело?..

— Душа у него болела, Семен Ефимович, душа… Это и есть диагноз…