Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев

зажечь па-ажаром пролетарские сердца!» Все было очень естественно, и Федор Иванович тут же сообразил, что во времена молодости этой женщины даже под гитару, даже весной в парке звучали именно такие слова — и не мешали молодой жизни.

— Настя! Покажись! У нас гость! — хрипло позвал Свешников. — Во, как вы меня! Даже охрип. Настя! Не слышит…

Дверь открылась. Вошла круглолицая, с прямым, смелым взглядом женщина в пестром ситцевом платье и домашних суконных тапках. Оперлась на свою щетку:

— Привет!..

У нее были мужские рабочие руки. Седые, мертвые волосы ее были плоско срезаны на уровне ушей — так стриглись в начале тридцатых годов.

— Настя, это Федор Иванович, он сейчас мне хорошо врезал, и по делу. И я ничего не могу ему сказать, он прав.

Все трое прошли мимо стеклянных створок и оказались в большой комнате с ковром на стене, с диваном, на спинке которого был приколот кружевной ромб. Пахло туалетным мылом и пирогами. Мужчины сели на диван, зазвеневший старыми пружинами. Женщина с грохотом придвинула квадратный стол — одной рукой, как будто мальчишку за ухо подтащила.

— Мы не будем есть пирогов, — сказал Свешников.

— Как страшно! — сказала она, посмотрев. — Что случилось?

— То самое, ты знаешь.

— Предрассудки. Мы с тобой, Миша, в молодости приняли авансом такой пост, что на три жизни хватит. Пироги не отразятся на вашем политическом лице, они не с барского стола. Я несу.

Но на всякий случай она оглянулась на Федора Ивановича.

— Давай, — сказал Свешников.

Седая женщина с мужскими ухватками ушла и в коридоре опять запела: «Под натиском белых, наемных солдат… отряд коммунаров сра-жал-ся…» Страшная мелодия и страшная отрывистость слов, хоть и смягченная угловатой женственностью, занятой кухонными заботами, — полоснула. Так, видно, пели сами эти коммунары… Сразу зашелестела знаменами, застучала ночными выстрелами, глянула голодными глазами революция. Федор Иванович, не вставая с дивана, все еще находясь в семнадцатом году, стал механически рассматривать висящую против него на стене мутноватую фотографию величиной в половину газетной страницы. Фотография была под стеклом и в коричневой узкой рамке. Там были сняты пять молодых, даже юных, красноармейцев в маленьких фуражках со звездами и в новенькой форме. Все пятеро сидели в ряд на бревне коновязи, свесив ноги в галифе и хромовых сапогах со шпорами. Они весело, браво глядели в объектив фотографа. Эта группа ничего не говорила Федору Ивановичу, фотография требовала разъяснений. И он отвернулся, стал смотреть на серую кирпичную стену за окном.

— Почему отвернулись? В этой комнате только сюда и нужно смотреть, — сказал Свешников. Он снял фотографию со стены и положил ее Федору Ивановичу на колени. — Смотрите, смотрите; может, найдете что-нибудь.

Федор Иванович принялся опять рассматривать фото. За спинами красноармейцев высились каменные дома, это сразу меняло дело. Темнели несколько зубцов стены. Это был Кремль.

— Юные рыцари революции, — сказал Свешников над ним. — Смотрите еще! Может, найдете знакомых…

Федор Иванович внимательно рассматривал лица. Нет, он не узнал там никого. Потом он увидел далеко за коновязью между домами еще группу, человек шесть. Размытые расстоянием, выпавшие из фокуса фигуры. Люди беседовали, сойдясь кружком, и там стоял, подавшись вперед, один — поменьше ростом. Разъяснял что-то для всех, а они слушали, и в позах была вера и готовность. Вот этот человек и показался знакомым. Федор Иванович посмотрел на полковника.

— Я, кажется, нашел. По-моему, вот здесь. Это он?

— Да, это он. Он самый. Мы хотели с ним сняться и специально подкараулили, когда он там остановился с товарищами.

— Аркашка снимал, — сказала женщина. Она уже внесла пироги и тоже рассматривала фотографию.

— Аркашка, — подтвердил Свешников. — Его нет в живых. Из всех, кто здесь снят, никого нет в живых, кроме двоих. Из тех, кто с Ильичем стоял, тоже нет никого. И его самого, понятно…

— Все погибли, — с некоторым вызовом сказала женщина. — Все погибли. За революцию. Аркашка первым. Белые порубали.

— А это вот Вася Бочаров, — тихо, с туманом в голосе сказал Свешников. — Его разорвали бандиты. Привязали за ноги к двум березам. К загнутым. И отпустили. А это сидит Хитрун. Его в прорубь опустили. В тридцать втором. Это Вася Соловей. Его сначала белые… Кисть ему отрубили в бою. А свои докончили. В тридцать восьмом.

— Какие они были свои? — возвысила голос женщина. — Что, Медяшкин был свой?

— Свой, свой, не говори. Кто же, если не Медяшкин? Из грузчиков, как и я. Правда, дурак…

— Ничего себе дурак! Всегда знал, что орать.

— Эт-то он, верно, знал. А вот этого, с краю сидящего, вы должны бы узнать, Федор Иванович!

С краю сидел почти мальчик — плотненький, губастый, добродушный. С пышными белыми волосами под фуражечкой. Глубоко сидел, сложился почти вдвое и соединил ручищи между колен.

— Это я, я! — не удержался полковник. — Мишка Свешников!

— Раз шпоры — значит и шашки где-то лежат? — спросил Федор Иванович. — Приходилось шашку держать?

— Приходи-илось, — протянул полковник, вспоминая. — Все приходилось… Давайте теперь по пирожку съедим.

Пироги были как булки — сплошной сладковатый хлеб и слабый вкладыш из капусты с рубленым яйцом.

— Чайку бы дала по кружечке…

— Сейчас. — Женщина вышла из комнаты.

— А кто с другого краю? Вот этот… — Федор Иванович постучал пальцем прямо по физиономии пятого красноармейца. Физиономия была узкая, черноглазая, и вокруг глаз светились глубокие тени. Человек был похож на юную мечтательную девушку в фуражке.

— Тоже не узнали? Это же Коля Ассикритов. Мой нынешний начальник. Интересный, весьма неглупый, одаренный товарищ. Как говорится, растущий. Кое в чем мы с ним расходимся, доходит иногда и до крика… Но в общем — человек на своем месте. Дело знает.

— Мне кажется, он… — начал было Федор Иванович.

Но Свешников, перебив его, как будто не слыша, громко закричал в сторону двери:

— Как там чай? Дадут нам, наконец? К пирогам нужен чай!

И женщина принесла две полулитровые обливные кружки с чаем. Там уже был и сахар, и она обстоятельно помешала в каждой кружке ложечкой и забрала ее себе. Таков здесь был ритуал чаепития. С фронтовым оттенком.

— Этот ваш Ассикритов… — начал было опять Федор Иванович, отхлебнув из кружки.

Но Свешников, будто не слыша его, тут же закричал:

— Хороший чай у тебя, слушай! Это что, краснодарский?

— Пей, не все ли тебе равно, — ответила женщина. И, отойдя к открытому окну, закурила сигарету и глубоко села на подоконник, как на коновязь.

Федор Иванович больше не заговаривал об Ассикритове. Фотографию повесили на место, гость время от времени посматривал на нее. Когда допили чай, Свешников поднялся:

— Мы, Настя, пойдем погуляем маленько,