Жизнь - Кит Ричардс

* * *

В этом времени и месте, то есть вокруг пластинки Ронни, сконцентрировался какой-то фантастический поток музыкальных дарований. В один вечер объявился Джордж Харрисон. Иногда заглядывал Род Стюарт. Мик пришел и спел под запись, и Мик Тейлор тоже там чего-то наиграл. После того как я на пару лет выпал из активного общения с лондонской рок-н-ролльной тусовкой, было приятно всех повидать и забыть на время о переездах. Все приходили к тебе. И без перерыва джемовали. У нас с Ронни как-то сразу все срослось, мы проводили друг с другом день за днем, смеялись-веселились. Он сказал, что у него кончаются песни, так что я взял и накропал ему пару вещей: Sure the One You Need и We Got to Get Our Shit Together.

Как раз там я в первый раз услышал It's Only Rock'n'Roll, у Ронни в студии. Это была песня Мика, и он записал ее с Боуи как черновой вариант. Когда у Мика родилась идея этой вещи, они устроили совместный джем, сообразили на двоих. Вещь была отменнейшая. Черт, Мик, ну зачем тебе для нее Боуи понадобился? Кончай, такая крутизна нужна нам самим. И мы ее прикарманили обратно, только так. Уже одно название было охрененно прекрасно из-за своей простоты, даже если б это не была выдающаяся песня сама по себе. Ну правда: “It’s only rock and roll but I like it[209]».

По времени тогда же, когда еще писался альбом Ронни, в декабре 1974-го, мы поехали в Мюнхен записывать Black and Blue – откатать основу треков, например, для Fool to Cry и Cherry Oh Baby. И как раз тогда Мик Тейлор сбросил на нас бомбу. Он сказал, что уходит, что собирается пахать свою борозду, на что мы все, конечно, вытаращили глаза. Уже вовсю планировался американский тур 1975-го года, так что он нас, в общем-то, бросил на произвол судьбы. Мик так толком никогда и не объяснил, чего вдруг он сорвался. Он сам не понимает. Я его всегда спрашивал: чего ты ушел? А он говорит: я не знаю. Он ведь понимал, что я чувствовал. Моя забота всегда была держать коллектив вместе. Можешь покинуть наши ряды в гробу или с подписанной отставкой по выслуге лет, но никак иначе. Но я не могу гадать за него. Может, это было как-то связано с Роуз, его женой. В любом случае доказательство того, что он так у нас и не пристроился, – это то, что он уволился по собственному желанию. Он и не хотел пристраиваться, по крайней мере у меня такое впечатление. Наверное, он думал, что с репутацией бывшего члена Stones он сможет сочинять песни, выдать что-то свое. Но он так ничего толком и не сделал.

* * *

Итак, в начале 1975-го мы подыскивали гитариста и сидели в Роттердаме, записывали следующие вещи для Black and Blue – это были Hey Negrita, Crazy Mama, Memory Motel и еще Start Me Up в зачаточном состоянии – регги-версия, которую мы никак не могли довести до ума, несмотря на сорок, а то и пятьдесят дублей. Мы продолжили долбить ее через два года, потом еще через четыре – медленное рождение песни, чью совершенно нереггийную сущность мы открыли вообще случайно, в одном проходном дубле, и даже сначала пропустили это мимо ушей. Но это история на потом.

У Ронни в “Уике” мы жили уже довольно долго – я и Анита с детьми, – и тогда настала пора ехать в Роттердам записывать альбом. К тому моменту мы уже видели полицейских, которые сидели на деревьях с биноклями, прямо в стиле комедий из серии “Так держать”. И это были не мои глюки. Причем при всем абсурде это было вполне серьезно. Мы теперь постоянно жили под колпаком. В осаде. А я на своем обычном рационе. Поэтому я сказал Аните, что надо готовиться ускользнуть ночью. Но сначала надо позвонить Маршаллу Чессу, который уже был в Роттердаме. Маршалл тоже торчал. Тут мы были заодно, даже ездили за добычей вместе. Маршаллу я сказал: чтобы точно дурь уже была. Я с места не двинусь, пока не узнаю, что она с тобой, потому что какой смысл улететь на работу в Роттердам и начать ломаться? И перед отъездом он мне сказал: “Да-да, товар уже при мне. Тут рядом, вот прямо сейчас его в руках держу”. Что ж, ладно. Но, когда я добрался до Роттердама, вижу, у Маршалла лицо такое грустное-грустное. Оказалось, кошачий наполнитель. То есть продали ему кошачий наполнитель под видом герыча. В ту пору на рынке был коричневый герыч, обычно мексиканский или южноамериканский. Коричневые или бежевые кристаллы, которые и правда очень смахивали на какую-то засыпку для кошачьих туалетов. Я был вне себя. Но что толку убивать гонца? Хитрожопые суринамцы втюхали ему наполнитель. И мы еще заплатили за него как за высший сорт.

Итак, вместо того чтобы бодренькими рвануть в студию и сесть за работу, нам приходится рыскать, где б найти мазу. Ну что, хоть закаляешься в борьбе. Провели за эти делом два довольно мерзких дня. Когда ломает и одновременно надо купить дозу, и еще чтоб не обобрали, ты не в самом выгодном положении. И лишнее тому доказательство – то, что мы зачем-то отправились обратно в этот суринамский бар. Спустились на самое дно портового района, место было почти диккенсовское, как иллюстрация в старой книжке: лачуги и кирпичные корпуса. Мы пошли смотреть на чувака за стойкой, который, Маршалл вроде бы помнил, продал ему это барахло. А тот только прицелился в нас пальцами и говорит: “Купились? Ну уж извините”. И ржут. Обратно-то уже не отыграешь.

Ну и хрен с ним. Ломка так ломка, старик. Но перед Stones извиняться мне в голову не приходило. Вы тут давайте пока разогревайтесь, доводите звук, а мне нужны еще сутки. Все ведь уже знают, что к чему. Пока я не приду в нужное состояние, я не появлюсь.

Ронни совершенно не был фаворитом на место гитариста группы, при всей нашей тогдашней близости. Он вообще-то, на минутку, еще оставался членом Faces. До него мы пробовали других: Уэйна Перкинса и Харви Мэндела. Оба прекрасные гитаристы, и оба поучаствовали в Black and Blue. Ронни попал на разбор последним, и, в сущности, дело решилось чуть ли не подкидыванием монеты. Нам здорово понравился Перкинс: приятнейшая манера, очень в стиль, то есть он не стал бы звучать вразнобой с тем, что делал Мик Тейлор, – очень мелодично, очень мастерски все сыграно. Поэтому выбор сузился до Уэйна и Ронни. А Ронни – многостаночник. Он умеет играть на куче всего и в разных стилях, плюс я уже поработал с ним плотно несколько недель, так что стрелка склонилась к нему. Дело, правда, было не столько в игре, если разобраться по-настоящему. На самом деле все свелось к тому, что Ронни из Англии! Все-таки это английская группа, хотя кому-то теперь могло уже так и не казаться. И мы все чувствовали тогда, что нужно оставить у группы прописку. Потому что, когда дело доходит до гастролей и идет всякий треп: “А ты эту вещь помнишь?” и т. д., то у вас одни и те же корни. Поскольку мы с Ронни родились в Лондоне, между нами уже было особое родство, типа как свой устав, а значит, мы могли держаться заодно под напором обстоятельств, как земляки на фронте. У Ронни очень круто получилось нас сплотить. Он стал для нас глотком свежего воздуха. Мы, конечно, знали, что он мух не ловит, что сыграет все как надо, но решающими были его прущий энтузиазм и способность уживаться с кем угодно. Мик Тейлор всегда держался немного сычом. Чтобы Мик Тейлор валялся на полу, держался за живот, загибался от смеха – да ни в жизнь. А Ронни бы еще и ногами дрыгал.