Акимуды - Виктор Ерофеев

– Почему ты его зовешь Тигрисом? Ты его никогда так не называла!

– Это дурацкое имя созрело во мне после смерти. Я не знаю еще, нужен ли мне он навсегда. Может, не нужен?

Акимуд засмеялся. Он был похож на капитана в белом кителе с золотыми пуговицами. Ему не хватало трубки.

– Тебе не хватает трубки.

Он снова засмеялся, и мне стало спокойно, только я никак не могла понять, как же его хватает на всех, чтобы ко всем подходить, но он мне все об этом сказал, не прибегая к словам. Тогда я сказала, что неправильно думать, будто я ничего не понимаю, я раскаиваюсь, конечно, и тут подошла Клара Карловна, и еще Верный Иван подошел, и еще несколько, Ершов – тоже. Все как будто гуляют по набережной, и это один берег, а там есть где-то другой. Ты, наверное, хочешь вернуться? – спросил Акимуд, и я сразу сказала «нет», но потом говорю «да», и смотрю на Нику, потому что он радостный и грозный одновременно. У меня шевельнулась мысль объясниться ему в любви, ведь я любила его с детства, еще не зная, что это – он, а получила в награду то, что мало кто имел, но они буквально замахали на меня руками, чтобы я не продолжала, и я замолчала. Ершов вдруг дал мне понять, что его волнуют эти мои дурацкие фильмы, где я снималась совсем молоденькой, но я даже не поверила, ведь сколько нас снимается, и это неважно, а что? Как будто эти дурацкие фильмы сдерживали меня от полета, но я сказала, что это – ошибка мужчин думать, что мы – одинаковые и созданы лишь как подстава. Нет. Я стала искать слова, потому что поняла, что я так мало сделала, но Акимуд говорит, что я – пружина действия. Ты – река, говорит Акимуд, в которую втекали ручьи и речки, ты – соединение разных жизней, и тут мне ужасно захотелось вернуться. А Акимуд смеется: подожди. А чего мне ждать? Я уже была на Акимудах. Я туда не спешу. И опять все перевернулось. Ты зачем пошла против мертвых? Но я не хотела остановки жизни! Что ты в этом понимаешь? – спрашивает Ершов. А кто понимает? – удивляюсь я. – Может быть, моя сестрица? Ну, вот. Все огорчились, как будто я сказала не то. А чего ты не пошла в монастырь? – Ах, вот оно что! Меня жизнь отвлекла, я стала с ним жить, с Тигрисом, я так его называю, чтобы он не знал, о ком идет речь, и меняться стала, пусти меня! А что я вспоминаю? Ты дал мне сладость жизни, этот сок, который толкает жизнь вперед, этот сок, который и есть сок жизни, и чего с меня спрашивать, если я где-то его не там разливала? Мне стыдно? Но там так все забито! Ни одного окна! Идешь на ощупь, философия не помогает, ее давно уже нет, не помогает, но только свет исходит из тебя. Она меня любила, сказал Акимуд. И все кивнули. Там. На набережной. Где пахло белыми розами. И я сказала: извините, что была барахольщицей! Простите, пожалуйста.

184.0

На похороны Зяблика пришло множество протестных людей. Зяблик лежала в открытом хрустальном гробу, купленном на деньги Дениса. Он хотел видеть Зяблика в образе Белоснежки. Дороговизна гроба произвела сенсацию. Денис прятался за спинами протестантов. Некоторые из них были так сильны в своей ненависти к мертвякам, что казались важнее меня на похоронах, и даже оттеснили меня от гроба. Но когда до них дошло, что Зяблик своей смертью дезертировала из разряда живых, они запутались в своих скорбных чувствах и, озадаченные, пропустили меня вперед.

– Я тебя отобью, обещаю, – наклонился я к лицу моей мертвой девушки.

Лизавета на кладбище не пришла, но прислала венок подсолнухов с белой лентой «Сестре от сестры».

Вдруг посреди людей кто-то звонко и весело выкрикнул в мегафон:

– Труп врага хорошо пахнет!

Люди Дениса бросились искать мерзавца, но не нашли. Мать Зяблика, Мария Васильевна, и отчим, Валерий Давлатович, не знали, как себя вести. Мария Васильевна скромно сыграла роль скорбящей матери, повыла побабьи, а затем повернулась ко мне и сухо спросила:

– А теперь что делать?

Валерий Давлатович таращился на светских фотографов. Зяблику выделили могилу по блату на Ваганьково.

Похороны Зяблика неожиданно стали переломным моментом. Что-то хрустнуло в общественном сознании.

История России потекла в новое русло…

После похорон я снова бросился к Акимуду, но не добрался до него, дотянулся лишь до Лизаветы, которая приняла меня холодно и брезгливо:

– Ну что ты бегаешь к нам, как идиот! Неужели тебе не видно, что мы не разделяем твоих ценностей?

– Лизавета, Зяблик уже в могиле!

– Знаю. Она это заслужила.

– Я не могу без нее.

– Не переживай. Она придет к тебе мертвой. Я уверена.

– Попроси Нику…

– Нет. И потом, какая разница! Живые и мертвые перемешались. Хочешь – сам застрелись. Будете мертвой парочкой.

Тут в комнату вошел Ника. На лице у него было тревожное выражение.

– Лизон! Отец отзывает меня к себе.

– Как!

– Говорит, что слишком много крови.

– Но без крови у нас не обойтись, – удивилась Лизавета.

– Он предлагает мне всех мертвецов отправить в могилы.

– Всех?

– Ага.

– А кто же тогда будет здесь править?

– Главный. Он снова будет Главным. В крайнем случае ему можно нарисовать другое лицо. Произвести омолаживание. Впрочем, и так сойдет.

– Но он же тоже мертвый!

– Никто этого не заметит. – Вдруг он обратил внимание на меня и сказал со смешком: – Ну, чего? Мы все, кажется, тут допрыгались.

– Главный морально устарел! Он надоел своей незаменимостью, – сказал я. – Не нужно нам вечного Главного! Это путь к революции!

– Хватит пугать меня революциями, – отмахнулся Акимуд. – Я скажу Главному, чтобы он закрутил покрепче гайки. Этого будет достаточно!

– Ника, воскреси Зяблика.

– Не делай этого! – выкрикнула Лизавета.

– Ладно, я подумаю, – сказал мне Акимуд.

– Да… Вот еще… Ника, моя помощница Стелла… – довольно сбивчиво начал я. – Она не может найти сына… на Северных Акимудах… И вообще, можно ли для нее найти другое, получше, место?..

– Я прошу тебя не лезть в мои дела, – был ответ.

185.0

И вдруг в одночасье все перевернулось. То ли кровавое избиение на Пушкинской, то ли бурные протестные похороны Зяблика, то ли возвращение Главного, то ли насильственная православная цивилизация с мертвецами, то ли Славик, то ли разжижение самих мертвецов в живой жизни… но однажды все перевернулось.

186.0

<Я НЕ ЛЮБЛЮ БОЯТЬСЯ>

– Она зовет тебя Тигрисом, – прошептал Акимуд. – Почему Тигрисом? Как-то глупо. Одиноко? Плохо без нее?

– Тигрисом?

– Плохо без нее? Одиноко?

В воздухе запахло революцией. Это ни с чем не сравнимое чувство. И хотя основные события трудно предугадать по срокам и смыслу, есть ощущение, что пройден какой-то невидимый водораздел, и телега истории опять покатилась с горы – сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, со свистом и дикой тряской. На такой телеге мчаться страшно, куда страшнее, чем тащиться по бескрайнему плоскогорью, рискуя всего лишь беспробудной спячкой. Но есть тьма людей, которые любят бояться. Не в этом ли разгадка нашей родины?