Мальчик, который рисовал кошек, и другие истории о вещах странных и примечательных - Лафкадио Хирн

II

Я вижу своих горики, быстро шагающих далеко впереди, – один из них несет связку яиц, которую повесил себе на шею… Больше нет деревьев, заслуживающих такого названия, лишь местами чахлая растительность, по виду напоминающая кустарник. Черная дорога, петляя, пересекает обширную, поросшую травой возвышенность; местами я вижу большие черные прогалины на зеленой поверхности – бесплодные участки пепла или шлаков, говорящие о том, что эта тонкая зеленая кожица образовалась поверх какого-то огромного вулканического отложения недавнего времени… Если обратиться к истории, в 1707 году в результате бокового извержения Фудзи вся эта округа была погребена под пепельным слоем толщиной в два ярда. Даже в далеком Токио дождь из пепла образовал на крышах слой толщиной в полфута. В этой местности нет сельских хозяйств, ибо здесь мало настоящей почвы, а также здесь нет воды. Но вулканическое опустошение – это не опустошение навсегда; извержения в результате оказывают также и удобряющее действие; и божественная Принцесса-побуждающая-цветы-цвести-ярко в грядущих столетиях заставит эту пустошь вновь озариться улыбкой.

…Черных прогалин на зеленой поверхности становится все больше, а сами они все обширней. Редкий карликовый кустарник по-прежнему местами проглядывается в жесткой траве… Дымка рассеивается, и Фудзи меняет свою окраску. Она более не лучезарно-синяя, а мертвенно-сумрачно-синяя. Неровности, ранее скрываемые идущей на подъем местностью, становятся очевидны в нижней части огромных дуг. Одна из них, что слева, – в форме верблюжьего горба, – представляет собой очаг последнего большого извержения.

Поверхность земли уже более не зеленая с черными прогалинами, а черная в зеленых заплатках, и невооруженным глазом видно, как зеленых заплаток становится все меньше в направлении вершины. Кустарниковые поросли исчезли. Колеса курумы и ступни возчиков все глубже утопают в вулканическом песке… Сейчас уже в куруму веревками впряжена лошадь, и я могу продвигаться быстрее. Тем не менее гора по-прежнему кажется далекой, но на самом деле мы уже взбираемся вверх по ее склону на высоте более пяти тысяч футов.

Фудзи уже утратила синеву любого оттенка. Сейчас она черная – черная, как древесный уголь, – внушающая трепет угасшая груда вулканического пепла и шлаков и застывшей лавы… Зелень по большей части уже исчезла. Равно как и всякая иллюзия. Громадная, обнаженная, черная реальность, которая становится все резче, все мрачней, все ужасающей в своем проявлении, – нечто поразительное, некий кошмарный сон… Выше – на много миль выше – снежные пятна блестят и мерцают на фоне сплошной черноты ужасно и зловеще. Мне вспоминается мерцание белых зубов, однажды виденное мною на черепе, женском черепе, в остальном сгоревшем в погребальном огне и похожем на закопченную скорлупу.

Таким образом, одно из прекраснейших, если не самое прекрасное из земных видений при ближайшем рассмотрении превращается в призрак ужаса и смерти… Но разве не все человеческие идеалы красоты, подобно красоте Фудзи, зримой издалека, были созданы силами страдания и смерти? Разве не все они в своем роде всего лишь соцветия смерти, видимые в ретроспективе сквозь волшебный туман наследственной памяти?

III

Зелень совершенно исчезла, вокруг все сплошь черно. Дороги нет – лишь обширная чернопесочная пустошь, наклонно уходящая вверх и сужающаяся к тем ослепительно оскалившимся снеговым прогалинам. Но есть тропа – желтоватая тропа, образованная из тысяч и тысяч сношенных соломенных сандалий (варадзи), брошенных паломниками. Соломенные сандалии быстро изнашиваются на этом грубом черном песке, и каждый паломник, отправляясь в этот поход, несет с собой несколько запасных пар таких сандалий. Если бы мне пришлось совершать восхождение одному, я мог бы найти дорогу, следуя этой стезей из разбитых сандалий, держа свой путь по этой желтой жилке, зигзагами взбирающейся вверх по склону и совершенно исчезающей из виду где-то в черной дали.

6:40 утра. Мы добрались до Таробо, первого из десяти приютов на этом восхождении: высота – шесть тысяч футов. Приют – это большой деревянный дом, в двух комнатах которого устроен магазин, где продаются посохи, шляпы, плащи, сандалии – все то, что требуется паломникам. Я встретил здесь странствующего фотографа, предлагающего на продажу фотографии горы, которые и впрямь очень хороши, равно как и дешевы… Здесь горики первый раз едят, а я отдыхаю. Курума никуда дальше двигаться не может, и я отпускаю своих трех возчиков, но оставляю лошадь – послушное, крепконогое и уверенно идущее по тропе животное, ибо верхом на ней я попробую добраться до Ни-го-госэхи, или приюта № 21/2.

Выходим и движемся в направлении № 21/2 по чернопесочному склону, не давая лошади остановиться. № 21/2 закрыт по завершении сезона… Склон делается все круче, и дальше ехать верхом становится опасно. Спешиваюсь и готовлюсь к восхождению. Холодный ветер дует столь сильно, что мне приходится потуже затянуть завязки своей шляпы. Один из горики разматывает накрученный на него длинный пояс из хлопковой ткани-двунитки и, вручив мне один его конец, чтобы мне за него держаться, другой перекидывает себе через плечо, чтобы тянуть меня за него. Затем он идет дальше по песку, подавшись всем телом вперед и двигаясь коротким твердым шагом, а я следую за ним; другой проводник идет за мной по пятам, чтобы предотвращать мое падение всякий раз, когда мне случится оступиться.

В этом восхождении нет ничего особо трудного, помимо утомительности ходьбы по песку и вулканическому пеплу: это как хождение по дюнам… Мы поднимаемся зигзагами. Песок движется под действием ветра, и я испытываю слегка нервирующее чувство – всего лишь ощущение, но не восприятие, ибо я все время смотрю на песок, – высоты, постоянно возрастающей над бездной… Мне приходится идти очень осторожно и постоянно опираться на посох, ибо склон сейчас сделался очень крут… Мы вошли в белый туман – идем сквозь облака! Даже если бы я захотел оглянуться назад, я ничего не смог бы увидеть за этими испарениями, но у меня нет ни малейшего желания оглядываться. Ветер внезапно стихает, отсеченный, быть может, грядой, и воцаряется тишина, которую я помню со дней, проведенных в Вест-Индии. Безмолвие высокогорий. Оно нарушается лишь хрустом вулканического пепла у нас под ногами. Я могу отчетливо слышать биение своего сердца… Проводник говорит мне, что я слишком подаюсь вперед, велит мне держаться прямей и при каждом шаге опираться сперва на пятку. Я следую его наставлению и чувствую, что идти стало легче. Но восхождение по этой удручающей смеси из вулканического пепла и песка начинает меня изнурять. Проводник советует мне держать мой драгоценный рот закрытым и дышать только моим драгоценным носом.

Мы вновь выходим из тумана… Внезапно я примечаю над нами, совсем рядом, нечто подобное квадратному отверстию на лике горы – какая-то дверь! Это дверь третьего приюта, деревянной избушки, полупогребенной в черных наносах… Как приятно вновь сидеть, поджав под себя ноги, даже в голубом мареве дыма от горящих дров и под закопченными стропилами!

Время 8:30 утра. Высота 7085 футов.

Несмотря на дровяной дым, внутри приюта довольно уютно; в нем уложены чистые циновки и есть даже подколенные подушечки. Окон нет, разумеется, как и никакого иного проема, помимо двери, ибо эта постройка наполовину вкопана в склон горы. Мы садимся завтракать… Смотритель приюта рассказывает нам, что недавно один студент прошел от Готембы до вершины горы и обратно – обутый в гэта! Гэта – это тяжелые деревянные сандалии, или сабо, которые удерживаются на ноге лишь ремешком, проходящим между большим и вторым пальцем. Ноги этого студента, должно быть, были выкованы из стали!