Дневник - Генри Хопоу

И ПОЛИН ТОЖЕ ТАМ

ТЕБЕ БЫ ЗАБРАТЬ ИХ

Ну уж нет. Сейчас мне телефон никуда не уперся. От всех этих телефонов только беды. Вспомни хотя бы митингующих, борющихся с ростом цен на яблочную продукцию из-за санкций, которые ввел седой старик, пожимающий руку воздуху. Помнишь их? Объявили голодовку, да и померли. Только в Слобурге от такого перформанса попрощались с жизнью восемнадцать человек. Если интересно, перечитай «Цифроньюз» за пятнадцатое мая. А сколько человек гибнет из-за невнимательности на дорогах, я вообще молчу… Миллионы. Зато все перед смертью смотрели в любимый цветной экран своего смартфона. Диво дивное. Чудо чудное.

С горем пополам я таки смастерил некую ловушку: в остатках снега, бывших лесных сугробах, вырыл несколько ям и натянул худо сплетенную сетку из остатков паракорда. Хоть ни одного зайца за время пребывания в перелеске я так и не видел, все же питал надежды, что какой-нибудь да поймается. Оставался только вопрос: смогу ли я убить невинное животное, в глазах которого — непорочный ужас? Этот вопрос сжирал меня изнутри, и я все больше склонялся к тому, что скорее отгрызу себе ногу, чем убью и съем животное. Такого, кстати, я еще не видел ни в одном фильме, так что, сценаристы, держите идею. Дарю.

В общем, консервами я питался до конца апреля. Уже виртуозно открывал крышку ножом, благодушно оставленным Гео-Гео под пушистой веткой в пластиковом контейнере. К тому моменту пища из жестяных банок с трудом помещалась в рот. Еще больших трудов стоило ее проглатывание.

К концу же апреля я натренировался метать нож — от нечего делать — с любого расстояния. В восьми из десяти случаях он впивался в кору дерева на пару сантиметров. «Вот оно — оружие добытчика», — думал я, замахиваясь перед каждым броском, а когда острие впивалось, добавлял: «Человек — хищник. Человеку нужна свежая кровь». «Но я не такой и таким не стану». А ты только подначивал. Говорил, что в перелеске водится живность, только и ждущая своего часа, хранит себя для меня, для моего обеда… завтрака и ужина.

И я выслеживал ее насколько мог, да только так и не выследил. Так и не убил, и не отведал свежего мясца. Тогда меня это отчасти расстраивало, сейчас же я хвалю Господа, что не оступился. Тогда были другие времена. Тогда я жил другими инстинктами и боролся с ними. Сейчас же время иное, да и я стал «инее». Сейчас я тот, кем не хочу быть. Тот, кем не хотел бы быть никто.

От теоретического убийства теоретического животного меня уберегла матушка-природа. С наступлением мая пришла оттепель… почти жара. Я уже перестал ходить с расстегнутой курткой и обходился только кофтой да футболкой под ней. Весь снег в поле почти растаял и покрывался свежей травой, чего не скажешь о перелеске. В нем сырого снега было еще по колено, но только в непопулярных местах. Протоптанные же мною тропинки были от силы сантиметров в десять, но гораздо плотнее липких сугробов — почти каменные.

Как растаяли остатки снега, убереженные тенью хвойных деревьев, я так и не увидел — весеннее половодье не заставило себя долго ждать. Уровень реки, русло которой тянется в трехстах метрах от перелеска, поднялся чуть ли не на пять метров за четыре дня. Это была рекордная планка за последние десять лет. В районе Слобурга затопило десятки деревень, в области — еще больше.

Ложась однажды спать, я взглянул на вышедшую из берегов реку. До воды было еще метров сто, и я понадеялся, что она де достанет до перелеска, остановившись на его границе. Утром вода уже затекала в землянку, а мои пятки на сантиметр погрузились в нее. Я встал на бывший пол — воды было по колено. И она была ледяная.

Барахтаясь в темноте, я все же выбрался наружу, успев захватить только тебя.

В перелеске воды было по щиколотку. Она сводила ноги. Пальцы сгибались в кулак. Зубы бились друг о друга, и дабы не оставить их в прошлом, я вставил между них тебя, Профессор. Это спасло и зубы, и тебя.

Я не знал, как поступать дальше, но разум требовал скорее выбираться, пока вода не поднялась еще выше. Утоптанные тропинки уже скрылись под водой, а вчерашние сугробы возвышались над гладью полуразрушенными айсбергами. Нож, что я так точно метал в деревья, так и утонул воткнутым в пень… единственный пень, служащий и стулом, и столом, и иногда мишенью.

Скуля от холода, я все же подобрался к границе перелеска. Всюду вода, масштабов которой я никогда не лицезрел, и суша — там, где резкий перепад высот величиной с пятиэтажку, там, где крутой утес поднимается свежей зеленой травой, по которому я когда-то спускался, поднявшись на который, можно увидеть первые признаки цивилизации, там, где уже есть никудышный асфальт, и виднеется водонапорная башня «Вонючки». Там, где Вите чудом удалось уцелеть от ревущего двигателем и визжащего шинами автомобиля директорши. От Козлова.

Гребаный Козлов. Он испоганил мне жизнь. Как здорово, что теперь он никому не грозит, пусть даже достижение этой цели повлекло за собой последствия, трудно именуемые нормальными. Их даже вспоминать сложно.

Поскольку перелесок находится чуть выше затопленного поля, добираться до берега мне пришлось бы чуть ли не вплавь. Еще был вариант, которого я придерживался — взобраться на дерево и ждать службу спасения до самой смерти. Был уверен, что меня никто не спасет, и уверен, что так будет даже лучше: проживу дольше, наслаждаясь прекрасными видами, открытыми для меня весенним половодьем. Но я ошибался. Виды оказались куда скуднее тех, что я видел после. Поздние виды отличались своей привлекательностью. Пусть в них и были только вода с лесами, но промежутками я наблюдал за возвышающимися над затоплением остатками цивилизации: верхними этажами многоквартирных домов, выпускающими клубы дыма трубами предприятий, едва уловимыми силуэтами людей, глазеющих на половодье с высоты, недостижимой для меня ранее и так надоевшей в последующем.

Высота, на которой я нахожусь теперь, еще выше той, что считалась недостижимой. С каждой секундой я мечтаю покинуть ее, а вместе с ней — этот дебильный мир, в котором только тысячная процента населения является счастливой, и еще одна тысячная считает себя таковой, а остальные, здраво смотрящие на происходящее, понимают, что счастье всегда там, где нас нет. А нет нас только там, где мы не понимаем сути происходящего. Там, где стираются грани, и душа попадает в неисчерпаемое бытие. Там, где — со