Фонтанелла - Меир Шалев

— Это не из-за вина, — говорят ему все. — Он и на Хануку ведет себя, как идиот.

— И кроме того, — добавляет Рахель, — именно из-за того, что твой отец однажды дал ему выпить, ты сегодня сидишь здесь с нами.

И тут уже начинаются крики. Хана, и Апупа, и Габриэль, и Рахель кричат, каждый в свой черед: «Это таки-да было так!» А Айелет и Ури с раздражающим спокойствием добавляют: «Или не так». Но даже если бы все они говорили правду, это бы все равно ничего не прибавило и не убавило, потому что в семействе Йофе различие вариантов — это не выражения разногласий, а тот клей, который держит нас вместе.

Что же касается Амумы — ее тоска по Батии не уменьшилась, ее возмущение тем, как Апупа обращается с Пниной, не ослабло, и ничто не сдвинуло ее с намерения отомстить. Ее отдельная кровать, молчащее пианино, грозные планы и подчищенные фотографии были пока лишь демонстрацией намерений, а не настоящей местью. Ибо настоящей местью может быть только окончательное расставание, из которого нет возврата.

* * *

Возвращаясь из школы, я не раз видел, что мать сидит на веранде нашего дома с небольшой и преданной стайкой своих единоверцев, которые дважды в год, с постоянством перелетных птиц, приземлялись у нас во дворе. Отец присвоил им прозвище «травоеды», а она называет их «мои гости».

— Если ты думаешь, что они приходят к ней ради здоровья, — сказал мне отец во время одной из наших маленьких греховных трапез на большой колесной шине в дальнем углу двора, — то ты ошибаешься!

И объяснил, что «травоеды» приходят потому, что все, кто живет по определенным законам и принципам: убежденные вегетарианцы, восторженные хасиды, танковые командиры и перелетные птицы, — нуждаются в расписаниях, приказах, наказаниях и наградах

— Все голодны? — спрашивала мать.

— Очень голодны, — отвечают они.

— Голод — лучшая приправа, — провозглашает она и благословляет: — Приятного аппетита!

Там был один симпатичный худой старик, ожидавший именно этого момента. Как только мать говорила: «Приятного аппетита!» — он торопился со словами: «Приятного аппетита, а то живот уже свербит-то!» — обводил всех глазами, проверяя, понята ли и воспринята ли его шутка, и тут же объяснял: «Аппетит и свербит — это рифма» — и с этого момента не переставал надоедать остальным бесконечными анекдотами, которые извлекал из своей бездонной записной книжки.

После обеда мать занимала «гостей» работой в своем огороде, которая должна была «укрепить наши мышцы», а также «нашу связь с пищей». Большие плакаты с лозунгами вроде: «Нездоровая еда — это страшная беда» или «С углеводами белок — все болезни к нам привлек» — торчали между грядками, и, когда отец был еще жив и в хорошем настроении, там появлялись также и лозунги типа: «Стар и млад едят шпинат» и «Корова-душка дело знает — люцерну с тыквой уминает».

Сегодня отец уже умер, ушел, улизнул, и те гости тоже уже поумирали — наверно, не так ревностно блюли строгие запреты, как запреты легкие, — и моя мать, которая не умрет никогда, жует теперь свою жвачку с новыми поколениями «травоедов». В последние годы к ней приходят и совсем молодые люди, многие — после «путешествия на Восток». По своей наивности они приписывают ей духовную и этическую значительность и ищут у нее не только правил «здорового питания», но также житейских наставлений и ответов. В результате в наши ворота стучится странная братия: страждущие в поисках излечения; здоровые, пекущиеся о благополучной старости; поклонники, ищущие себе гуру; аскеты, взыскующие кнута; искатели жизненного пути, видящие в ней путеводный маяк. Когда кто-нибудь из этих новых «гостей» задает ей вопрос, выходящий за пределы законов питания и касающийся выбора наилучшего пути для человека, — она раздражается: «Ты ешь здоровую пищу, а остальное уже придет само собой», — даже не представляя себе, что такой ответ всемеро повышает ее духовный авторитет.

— Ты могла бы сколотить капитал, бабушка, — сказала ей Айелет. — Сбрось свои старые рабочие штаны, переоденься во все белое, а я организую тебе несколько ковров и подушек… Мы тебе устроим здесь ашрам[108], а если тебе еще удастся отрастить белую бороду, как у твоего отца, то мы заработаем даже больше, чем твоя сестра на бирже.

Хотя они симпатизируют друг другу и похожи друг на друга, обе сильные и обе высокие, но во «Дворе Йофе» моя дочь и моя мать — две самые крайние противоположности. И тот факт, что Хана Йофе не принимает предложения Айелет Йофе, проистекает отнюдь не из ее убеждений, а имеет куда более прозаичную причину: она просто не понимает, о чем говорит ее внучка. А будучи женщиной довольно ограниченной и в других областях — вот что происходит с тем, кто одновременно и Йофе, и вегетарианец, — она не понимает также подлинных желаний своих «гостей» и потому удивляется, почему это каждое ее слово удостаивается толкований, не имеющих отношения ни к еде, ни к клизмам, ни к «спасительным плодам» или «животворным семенам».

Но тогда, в дни моего детства, к ней приходили одни только приверженцы «здоровой пищи», и все оставались в выигрыше: отец и я избавлялись на время от ее проповедей и капаний, гости получали те советы, ради которых пришли, а мать выжимала и подавала «соки», варила цельный рис, парила овощи, а главное — удовлетворяла свою миссионерскую страсть: рисовала на большом листе картона яды всех видов и цветов, читала лекции, назначала посты, раздавала похвалы и порицания. И еще одним делом она занималась со своими «гостями» и пыталась заниматься с нами двумя — выясняла время их дефекации и записывала его на доске объявлений.

— Жена и дети доктора Джексона проверяли свои часы по его дефекациям, — объявила она, а отец шепнул мне:

— У меня часы дерьмовые, а у доктора Джексона были часы из дерьма.

Мы оба прыснули, а «травоеды» подняли испуганные лица над своими кормушками, нервно переступили копытцами, беспокойно задергали хвостами, и дрожь пробежала по их коже.

Мать бросила на отца устрашающий взгляд:

— Что ты сказал, Мордехай?

— Мы обсуждали, переходили ли в апреле дефекации доктора Джексона на летнее время.

Воцарилось молчание.

— Чтобы его дети, не дай Бог, не опоздали в школу, — объяснил отец. — Какой учитель поверит такому объяснению: «Наш папа пошел какать на час позже»?

Мать обвела глазами своих ужаснувшихся «гостей», сказала, что она рада отметить, что никто из них не рассмеялся «безвкусной шутке моего мужа», и на их лицах появилась улыбка детей, выдержавших экзамен. Такое же счастливое выражение появлялось на лице того, кому она говорила: «Прекрасно! У нас был стул ровно в шесть часов утра!» (точный и успешный стул становился достоянием всей группы, в первом лице множественного числа: «У нас был», «Мы сходили», «А какой была наша кака?»), точно так же, как стыд и раскаяние — на лице того, кто был пойман на том, что обманывал свое собственное «первое-лицо-единственного-числа»: пожирал украдкой всевозможные яды и тем самым навлекал на себя всевозможные несчастья.